Призыв 2010

[ActivSpok]

slava1488

Нет в центральной поликлинике.

[Sk8erBoi]

Сегодня была призывная комиссия. Попросил что бы не забирали с заочки до 10 июня, чтобы экзамены сдать - запросто согласились. А потом - служу России

[Scar]

про отсрочки, кому интересно

отсрочка по здоровью

На срок от 6 месяцев до 1 года (признанные установленным порядком временно не годными к военной службе по состоянию здоровья);

отсрочки по семейному положению:

Граждане занятые постоянным уходом за отцом, матерью, женой, родными братьями и сестрами, дедушкой, бабушкой или усыновителем, если отсутствуют другие лица, обязанные по закону содержать указанных граждан, а так же при условии что последние не находятся на полном государственном обеспечении и нуждаются по состоянию здоровья в соответствии с заключением органа федерального учреждения медико-социальной экспертизы по месту жительства граждан, призываемых на военную службу, в постоянном уходе.

Граждане являющимися опекунами над родными братьями, сестрами до наступления совершеннолетия, если отсутствуют другие лица, обязанные содержать указанных граждан.

Имеющими ребенка (без матери) и воспитывающим его (а не другие родственники) (теперь надо доказать что именно гражданин воспитывает ребенка без матери)

Имеющих двух и более детей.

Имеющим ребенка инвалида (раньше ребенка до 3-х лет)

Имеющим ребенка, жену и срок беременности которой составляет не менее 26 недель (если гражданин имеет беременную жену таких призывают к окончанию призывной компании, а после рождения второго ребенка его увольняют из ВС РФ)

отсрочки по работе:

Поступившие на службу в МВД, пожарные, учреждения и органы управление исполнения наказания, органы наркоконтроля, таможенные органы, сразу после окончания высших учебных заведений данных ведомств и работающие по специальности (т.е. если гражданин закончил школу милиции (среднюю), то он подлежит призыву, или если он закончил высшую школу милиции, но собирается идти служить в милицию через год, то он все равно подлежит призыву).

Избранные депутаты на срок депутатства.

Зарегистрированные как кандидаты в депутаты на срок избирательной компании.

отсрочки по образованию:

Граждане, обучающиеся в государственных, муниципальных или имеющих государственную аккредитацию, негосударственных образовательных учреждениях основного общего и среднего (полного) общего образования, - на время обучения, но до достижения ими возраста 20 лет (если обучается в школе, то до 20 лет независимо от того в каком классе учится), в техникуме или ПТУ если он поступил после 9 класса, то тоже до 20 лет, но может быть продлено на 1 год если он обучается на последнем курсе.)

Отсрочка по образованию предоставляется только 1 раз (т.е. если гражданин поступил в техникум и ему была предоставлена отсрочка от призыва, то при поступлении после техникума в ВУЗ отсрочка предоставлена не будет.)

Отсрочка распространяется на граждан, которые перевелись из одного ВУЗа в другой по такому же профилю, но не более одного перевода, а так же в случаи использования гражданином одного академического отпуска, но не более 20 лет или до 21, но если он обучается на последнем курсе.

Отсрочка не распространяется на граждан отчисленных из образовательных учреждений.

При получении гражданином послевузовского образования (академическое), отсрочка предоставляется на период обучения и для защиты кандидатской или докторской, но при условии, что защита и подготовка к ней длится не более 1 года.

На основании указа президента (работники прокуратуры, талантливая молодежь и др., по квотам, т.е. ограниченное количество граждан).

Отменены отсрочки:

Мать (отец) которые кроме них имеет двух и более детей в возрасте до восьми лет или инвалида с детства и воспитывает их без мужа (жены).

Поступившим на работу по специальности непосредственно по окончании образовательных учреждений высшего профессионального образования на условиях полного рабочего дня в государственные организации, перечень которых определяется Правительством РФ – на время этой работы.

Имеющим высшее педагогическое образование и постоянно работающие на педагогических должностях в государственных, муниципальных или имеющим государственную аккредитацию по соответствующим направлениям подготовки (специальностям) негосударственных сельских образовательных учреждениях, на время этой работы.

Постоянно работающими врачами в сельской местности, - на время этой работы. Священникам отсрочки отменены (они входили в указ президента)

Так же подлежат освобождению от призыва:

Граждане признанные не годными или ограниченно годными к военной службе по здоровью

Проходящие или прошедшие военную службу в Российской Федерации

Проходящие или прошедшие альтернативную гражданскую службу

Прошедшие военную службу в другом государстве.

(п. 1-4 обязательно освобождаются от призыва)

Имеющие ученую степень

Являющиеся сыновьями (родными братьями) военнослужащих по призыву погибших (умерших) в связи с исполнением ими обязанностей военной службы, и граждан, умерших следствии увечья (ранения, травмы, контузии) либо заболевания, полученных в связи с исполнением ими обязанностей военной службы, после увольнения с военной службы.

(раньше было военнослужащих любой категории а теперь только касаемо военнослужащих по призыву)

(п. 5-6 не обязательно, по решению гражданина)

Отбывающих наказание в виде обязательных работ, исправительных работ, ограничения свободы, ареста или лишения свободы

Имеющие неснятую или непогашенную судимость за совершение преступления

В отношении которых ведется дознание либо предварительное следствие или уголовное дело в отношении которых передано в суд.

(п. 7-9 не подлежат призыву)

[Hover]

Народ, на экг во 2-ю поликлинику, на Саянах, с 3 часов примерно начинают принимать.

И анализ крови на СПИД и т.д. с утра только. Военком совсем оборзел 160 рублей требует для взятия анализа на СПИД, я им ещё оказывается денег должен дать чтоб меня в армию забрали.

И флюру, я в октябре делал, нельзя же так часто делать её, а эти требуют.

[запорожец]

меня уже в о второй раз в армию забирают. первый раз не удачно, с кентами проводины делали , все в дрова = я руку там по пьяни обжог. нынче категория А, а уменя желудок и зрение. да ущё у моей днюха скоро.ВааАААААААААААААААще.

полный финиш

НИ ху лда прорвёмся!!!!!!!!!!!!!!

[Hover]

запорожец

я тоже 2 раз уже пойду, осенью на последнюю комиссию не пришел (блин, у всех кто служил спросил, идти или нет, они говорят да нафиг, ну я и не пошел), меня на весну оставили, щас давление поднялось говорят временно годен(врач говорит), военком гад говорит: " ничего пойдеш по любому"( вот урод).

Теперь надо жить по пословице "Раньше сядеш, раньше выйдеш".

[запорожец]

я бы мог отмазаться, но за это бы похал года два на дядю чужого. на кой х...р это надо

[=-Ярослав-=]

у меня друг щас в армии. недавно отжог: звонит мне и говорит, что в самоволку свалил. говорит погуляет сутки и вернётся в часть. и скажет, что ему голоса приказали уйти. таки так и сделал. щас в госпитале лежит. достала армия человека. хотя он хотел служить, военник нужен был. а сейчас его по "дурке" комиссуют и военник покупать придётся

[запорожец]

моё мнение надо сразу после школы в армию. отслужил и на все 4, в общем свободен как камень в полёте

[DeL]

запорожец после армии, все знания потеряются))

[запорожец]

не потеряются, если голова на месте

[vita_basis]

ээээ... че за гон!?

щас призывников наоборот перебор(т.к. начали служить по одному году)

Да, действительно желающих ща хоть отбавляй))) Моим многим знакомым отсрочку дали в связи с перебором)))

Так что больше оптимизма, не к чему паника!!!

Возможно это связано с тем, что готовиться новые поправки в закон))) *125

[КОТ777]

хахаха=)

[IgA]

отсрочки по образованию:

Отсрочка по образованию предоставляется только 1 раз (т.е. если гражданин поступил в техникум и ему была предоставлена отсрочка от призыва, то при поступлении после техникума в ВУЗ отсрочка предоставлена не будет.)

ктонить с этим сталкивался?? кого забирают???

бле неужели меня заберут служить в этом году

а по4ему меня тогда в прошлом году не забрали

[LeXoN]

тебе отсрочку давали?

если да то по 2рому разу отсрочки небудет такчто пойдёш сапоги топтать

[=-Ярослав-=]

LeXoN, забыл сказать: и сказки на ночь дембелям читать =)

[LeXoN]

=-Ярослав-= ага так что надо стишки заучивать чтоб когда ночью подымут есть было что расказать

[Grob]

Дмитрий Быков

СПАСИТЕЛЬ

В конце февраля 1987 года ленинградские газеты опубликовали информацию: в городе скрывается вооруженный, очень опасный преступник. Ориентировку на него получили все местные отделения милиции. Город лишился сна.

На следующий день после этой публикации вооруженный, очень опасный преступник зашел в почтовое отделение, выскреб остаток денег, выбрал самую красивую открытку к Восьмому марта и написал:

"Мама, папа! Со мной случилось несчастье, которое перечеркнуло всю мою жизнь. Но я ни в чем не виноват, нет! Все эти длинные полгода во мне накапливались боль и страдание. Последняя поездка поставила точку. Я не помню, как взял оружие, как открыл огонь по ним. Теперь я прячусь и знаю, что меня ищут. Извините за все. Но, может быть, мы еще увидимся? И прошу, успокойтесь, такая моя судьба. Ваш сын Артур".

...Страшно сказать, я примерно представляю себе, что он чувствовал, -- тысячекратно слабей, но представляю. Я служил в армии в Питере в это самое время и знаю, что такое петербургская зима с ее влажностью, превращающей десять градусов мороза в двадцать; знаю город, полный подворотен и патрулей, бессолнечный, плоский, насквозь видный; хорошо помню, что такое видеть в увольнении толпы людей на улицах (им не возвращаться в часть), знаю, что такое звонить домой с почты на Невском, делать бодрый голос и после этого опять идти в свой ад, - который был раем по сравнению с его частью.

И что такое прятаться от патрулей, я тоже хорошо представляю: поехали завтра в Питер, на спор, и я уйду от любого хвоста даже на нынешнем Невском -- лабиринт черных внутренних дворов спрячет меня.

Но он не прятался. Когда его взяли, он ехал в автобусе. Никакого сопротивления оказано не было. К моменту задержания он не спал ровно неделю, что ел и пил -- неизвестно. Его звали Артурас Сакалаускас, ему было восемнадцать лет, за два дня до этого он убил восемь человек и спас жизнь нескольким тысячам.

Я отдаю себе отчет в том, какая это страшная тема. Может быть, десять лет спустя и не стоило бы обо всем этом напоминать, если бы жизнь не напомнила его историю сразу несколькими жуткими случаями: сначала московское бегство вооруженного рядового, измученного дедовщиной, потом -- дальневосточный и абхазский расстрелы. Это то, о чем мы знаем. По статистике, сообщенной мне Александром Рогожкиным, поставившим в 1990 году свой первый фильм "Караул", расстрелы караулов в Советской Армии происходили в среднем один-два раза в месяц.

Такие особенности национальной охоты.

Сакалаускаса призвали из Вильнюса в июне 1986 года. Его отец Адольф работал токарем в мастерских НИИ, мать Ольга -- заместителем начальника отдела в статистическом управлении. В семье было двое детей: он и младший брат Эдвард. Артур рос поразительно спокойным и миролюбивым мальчиком: все одноклассники и соседи вспоминают, что он как никто умел останавливать ссоры и устанавливать мир во дворе. После восьмого класса он пошел в строительный техникум. Больше всего интересовался историей. Были друзья, любимая девушка - все как у людей.

Этой девушке он и писал ровные, бодрые письма: сначала из учебки, где все было нормально (конечно, по меркам СА), а потом из той самой ленинградской части внутренних войск, куда он попал через два месяца. Их вильнюсский призыв был небольшой, доставалось всем, но ему больше всех. "Потому что он не мог постоять за себя", -- как вещали впоследствии с глубоко затаенной ненавистью представители ленинградской военной прокуратуры. "Постоять за себя" -- любимое их выражение. Мудрено было Сакалаускасу постоять за себя, когда его десять дедов молотили ногами в сушилке. Остальным доставалось тоже, но он открывал рот, а это было непростительно.

Сакалаускас и в самом деле отнюдь не был качком, не блистал ловкостью и не занимался на гражданке боевыми искусствами. Но у него хватало прибалтийской внутренней стали не стирать чужое хэбе и не отжиматься произвольное количество раз перед отбоем. За это он получал. У него сформировался комплекс жертвы, столь привлекательный для любого садиста, и садисты почувствовали это: образовалась компания, с особенной изощренностью его доводившая. С этой шестеркой он и должен был ехать в свой последний караул, в Свердловск.

Я не буду здесь рассказывать, что с ним делали до того: кто служил, тот знает. Я только хочу напомнить старую, горбатую отмазку всех садистов, встречавшихся мне в армии и вне ея: с каждым делают только то, что он позволяет с собой делать. Это очень удобная формула. Поэтому почти никто из тех, кого действительно мучили, об этом сегодня не рассказывает. Мучили -- значит позволял. Сам дерьмо.

И когда четверо тебя держат, а пятый голым задом садится тебе на лицо; и когда пятеро играют с тобой в Чапаева, то есть окунают головой в воду, пока не перестанешь дергаться; и когда десятеро посылают твоих братьев и детей убивать и умирать неизвестно за что на Кавказе; и когда двести пятьдесят миллионов не желают тебя слушать и внушают тебе, что ты вечно перед ними виноват и место твое у параши, -- ТЫ ПОЗВОЛЯЕШЬ ЭТО С СОБОЙ ДЕЛАТЬ.

Рядовой Рожанскас вспоминал впоследствии, что накануне того рейса, в котором Сакалаускасу с шестью дедами предстояло конвоировать зеков в Свердловск и обратно, Артур подошел к нему и с отчаянием в голосе сказал: "С ними". То есть с теми самыми, которые мучили его больше всех. Думаю, командир роты подбирал этот караул не без тайного злорадства; тем более, что многие караулы в этой части формировались по принципу "пятеро спят, один пашет". Прапорщик, деды и молодой.

Никто никогда не рассказал бы, что делалось в том спецвагоне, если бы не зеки, которые все видели. Осужденный по фамилии Елин подтвердил, что над Сакалаускасом издевались страшно. В соседнем спецвагоне, который конвоировался тем же караулом, везли женщин. Они говорили Сакалаускасу: дай им сдачи! Эта подробность просочилась тогда даже в печать. Трижды судимый Евтухов сказал, что оцепенел от страха, глядя на тот беспредел, который творился с Сакалаускасом. "Даже среди рецидивистов и уголовников я не видел такого, как в караулах", --сказал он. А это был не первый караул на его памяти, и все они мало чем отличались - разве тем, что над Сакалаускасом измывались особенно изобретательно.

Началось с того, что его сутки не меняли на посту (сами вместе с прапорщиком отдыхали); когда он пришел напомнить, что ему пора сменяться, -- избили; когда он заснул на посту да так крепко, что не почувствовал, как стащили сапоги, -- разбудили "велосипедом", то есть засунули между пальцев ног бумагу и подожгли; очень смеялись. С обожженными ногами он отстоял еще сутки. Били. Еще было такое развлечение -- заставляли рассказывать про девушку: "Девушка-то есть у тебя? Вот подушка, покажи, как ты с ней управляешься". Мне про такое рассказывали. Но было ли это в данном конкретном случае -- сказать не могу. Знаю только, что на четвертые сутки его, все это время не евшего и почти не спавшего, после очередных издевательств отправили мыть туалет; и им НЕ ПОНРАВИЛОСЬ, как он его вымыл.

Они очень любили чистоту, я так думаю.

Даже в тогдашней прессе (которая была много честнее сегодняшней) упомянули - правда, очень завуалировано -- то, что произошло дальше. Двое снова отволокли Сакалаускаса в туалет, сунули головой в унитаз, сорвали штаны и изнасиловали.

Он потерял сознание и пришел в себя от того, что около его лица водили спичкой. "Сейчас ты все вымоешь, -- сказали ему, -- а потом сюда придут остальные. Через тебя пройдут все".

Надо ли объяснять, какая жизнь ждала его после этого в части; выхода не было, ибо тех, кто бегал стучать к замполитам, презирали больше всех сами замполиты, и стучать было еще хуже, чем стать "опущенным"; впереди было еще несколько дней в дороге; по возвращении в часть все узнали бы, что с ним сделали; и вспомните, кроме того, что он был из дружной, любящей семьи, и от роду ему было восемнадцать лет.

Изнасиловали не его, не только его; чувство это помнит всякий, кому приходилось пройти через серьезное унижение. В твоем лице унижено все, что тебе дорого: ты не сумел этого защитить. Изнасиловали твою мать, твою девушку, твоего брата. В дерьмо окунули твою жизнь, твою любовь, твои книги. И ты позволил сделать все это с ними.

Может быть, вы поймете, почему Сакалаускас, когда он смог встать и двигаться, встал и из табельного оружия расстрелял прапорщика-начкара, с видимым одобрением наблюдавшего за всем происходившим в дороге; гражданского проводника, который ни во что не вмешивался, и шестерых своих мучителей.

Случилось это в Вологде, и как он добрался до Ленинграда -- не расскажет никто. Там он двое суток скитался по городу, а остальное вам известно.

Повесть Юрия Полякова "Сто дней до приказа" -- относительно честное, первое его произведение -- была опубликована только в октябре 1987 года. До этого тема дедовщины на страницах отважной перестроечной прессы не поднималась. Военкомы и генералы, время от времени выступавшие в газетах, звездели что-то типа того, что отголоски негативных явлений, бытующих на гражданке, проникают, конечно, в здоровое тело армии, в крепкий мужской коллектив, где больше всего не любят слюнтяев и маменькиных сынков... но в этом здоровом теле стоит такой крепкий дух, что негативные явления тотчас задыхаются. Поэтому в течение всего 1987 года о деле Сакалаускаса в газетах не было ни слова. Первой голос подала самая смелая тогда молодежная газета России, ленинградская "Смена", в которой 13 апреля 1988 года появилось интервью военного прокурора Ленинградского военного округа полковника Олега Гаврилюка и начальника политотдела управления внутренних войск по Северо-Западу и Прибалтике генерал-майора Виктора Петрова. Тон этого интервью очень характерен для тех межеумочных времен: явное сочувствие к Сакалаускасу со стороны спрашивающего и тяжелозвонкое скаканье со стороны отвечающих. "Труднее всего в армии нытикам, хамелеонам, бездельникам, маменькиным сынкам!" -- гремел Гаврилюк; мог бы и не греметь, поскольку все это пойло мы уже хлебали большою ложкой в военкоматах перед медкомиссией. Какого черта надо составлять армию как минимум наполовину из этих самых хамелеонов и маменькиных сынков, зачем грести в нее студентов и заведомо беспомощных интеллигентов, зачем ломать всех, кто сколько-нибудь отличается от окружающих, -- все эти вопросы остались без ответа и сегодня, когда мы еще дальше от профессиональной армии и альтернативной службы, чем в 1987 году. Армия была универсальной мясорубкой, кузницей ничтожеств, где ломались все, кто был способен на сопротивление. Вот зачем она была нужна, а не для боеспособности: она поставляла этому государству идеальных граждан. Маменькины сынки тут были без надобности, потому что маменькины сынки составляют золотой фонд нации, ее интеллектуальное и культурное будущее; и именно те люди, которым труднее всего в замкнутом, голодном, люмпенизированном мужском коллективе, есть гордость и надежда любой страны. А Пушкин, любимец лицея? -- спросят меня. А Толстой, любимец друзей-офицеров? Очень сомневаюсь, отвечу я, что Пушкин был бы любимцем своих крестьянских сверстников, а Толстой -- кумиром солдатской казармы; в армии больше всего ненавидят интеллигенцию, а Сакалаускас принадлежал к ней.

Разумеется, тогдашние ленинградские солдаты (и я в их числе) знали о нем не из газет. Работал солдатский телеграф. И первым свидетельством о Сакалаускасе для меня и многих, многих еще -- было то, что наши деды подозрительно присмирели. О Сакалаускасе заговорили -- и тема выплеснулась па страницы газет. 29 июля 1988 года, через три месяца после "Смены", проснулась "Комсомолка": по­явилась статья "Случай в спецвагоне". Там все тот же Гаврилюк настоятельно советовал солдатам обращаться к командирам при любом неуставняке. Знал, что посоветовать. "Ведь вот же в соседней части, - приводил он безымянный, бездоказательный пример, -- пожаловался молодой солдат, и были приняты меры!" Что потом было с этим солдатом, история умалчивает; армия всегда поощряла стукачество -- и расправу со стукачами. Слава Богу, автор публикации, М. Мельник, поставил полковника на место: кому, какому политруку следовало Сакалаускасу жаловаться в спецвагоне после изнасилования?

И как только тема стала обсуждаться, а в армии начался, хоть и ненадолго, надзор за дедовщиной, как только деды по-настоящему испугались, что их могут за это убить, - всем молодым стало легче дышать, и я не берусь сказать, сколько жизней спас Артур Сакалаускас своими выстрелами.

Возмущение, которое вызовут эти мои слова, я предвижу.

Ведь есть и та сторона. Есть родственники убитых, которым до дембеля оставалось меньше полугода. Литовский режиссер Стаулюс Бержинис, которому я низко кланяюсь за помощь в подготовке этого материала, снял о Сакалаускасе документальный фильм "Кирпичный флаг". Он объехал семьи погибших. Они были непримиримы. Никто не желал признавать за своими детьми никакой вины. Вот красноречивое коллективное письмо в прокуратуру ЛенВО: "Этот фашист-убийца, спасая свою шкуру, всячески лил грязь на наших детей. Этот сопляк, прослуживший всего восемь месяцев в армии (и здесь дедовщина! -Д. Б.), заслуживает лишь высшей меры". Брат одного из убитых, чью фами­лию я здесь называть не буду (теперь его родина -- тоже заграница, но восточная), молодой красавец с жесткими чертами лица, сказал Бертинису прямо в кадре: если Сакалаускаса помилуют, я все равно его убью. Найду и убью. Этими руками.

И фотография убитого - одного из тех двух, кто насиловал, -- висела в школе рядом с фотографией другого выпускника, убитого в Афганистане.

А про других, по большей части сельских жителей, односельчане говорили: "Такое нежное было дите..."

И про Сакалаускаса говорили подобное.

Ненависть сельских к городским -- ведь давно известная; ее культивировали тут все, от секретарей обкомов до прозаиков-деревенщиков. Но, конечно, не в одной социальной разнице тут дело: просто Сакалаускас был другой. Прибалт, домашний, тихий, замкнутый, упрямый, -- непростительно другой, этим и вызывавший ненависть. И то, что действовал тогда пресловутый принцип экстратерриториальности (нельзя было служить ближе 600 километров к дому), и то, что интеллигенцию старательно окунали в народ, пока не переставала опять же дергаться, -- все виновато.

А сам-то он, спросят меня? А сам он -- не виноват?! Ведь и прогрессивнейшее по тем временам "Искусство кино" писало тогда: в спецвагоне невиновных не было!

Минуточку. Женщина, всеми средствами защищающаяся от насильника и даже убивающая его, -- в глазах населения всегда героиня. А юноша, над которым измывались восемь месяцев, и не в одиночку, а стаей, юноша, с которым сделали самое гнусное, что только можно, и опять не в одиночку, юноша, который нашел в себе силы отомстить за себя, -- он преступник, заслуживающий высшей меры? Следователь, который вел это дело, осмелился сказать журналисту, что, если бы остался в живых хоть кто-то из мучителей Сакалаускаса, они тоже предстали бы перед судом. И за эти слова был тотчас услан на Север: шел все-таки восемьдесят девятый...

Но Сакалаускас всего этого уже не знал.

Он сошел с ума.

Это случилось во время следственного эксперимента, когда его на очередной психической экспертизе в который раз просили показать, как именно его насиловали и как именно он стрелял.

После своего преступления, как рассказали мне хорошо помнящие его врачи петербургских "Крестов", он выказывал все признаки глубочайшего надлома: угнетенность, замкнутость, загнанность, нежелание и неспособность общаться. Постоянно повышенный пульс, бессонница, признаки мании преследования. Он был уверен, что его казнят. Он ни на секунду не переставал мучиться виной. Когда к нему привезли мать, он ничего не смог ей сказать -- только разрыдался.

Он вообще почти не говорил.

Врачи разделились: одни говорили, что все это реактивный психоз и в момент убийства он был вменяем. Другие, их было большинство, утверждали, что в скрытой форме психические отклонения у Сакалаускаса были давно -- детонатор сработал после самых страшных унижений, которым его подвергли. Правы оказались вторые: ни один реактивный психоз не может длиться годами. Симуляция исключалась: Сакалаускаса тестировали самые опытные судебные психиатры Ленинграда. В 1989 году всякие сомнения в его невменяемости отпали. И точно: измученный сначала в армии, а потом в тюремных психушках, он не выдержал. Он стал казаться себе инопланетянином, над которым ставят опыты.

Был такой прием у советских призывников, если кто не помнит: представлять себе, что ты инопланетянин и все это делают с тобой, чтобы испытать. Такой прием, называемый у психологов "транзит", -- перенос всех мук на ложную, вымышленную личность.

И когда съемочная группа Бертиииса приехала снимать Сакалаускаса, они ожидали увидеть задерганного, загнанного человека -- а увидели довольно спокойного. Он уже понял, что он инопланетянин. И что все происходящее -- часть грандиозного эксперимента. А потому ему ничего не могут сделать.

У него были моменты просветления, если можно так назвать периоды, когда он метался, рыдал, пытался покончить с собой, -- двадцатилетний юноша, изнасилованный, измученный, доведенный до самого страшного греха. Тогда он по неделям не спал от страха и отчаяния. А потом наступал спасительный бред, когда он не понимал происходящего и не узнавал людей, входящих к нему, -- и действительно не узнавал: пульс у него при их приближении был ровный, тогда как будучи в сознании, он боялся их. Все эти наблюдения доказали, что Сакалаускас болен, что трагедия подтолкнула его болезнь и выгнала ее наружу, что болезнь эта практически неизлечима.

Суд состоялся, но без него. На суде в адрес его части было вынесено частное определение - зачем не проводили поэтапную профилактику дедовщины? Очередные стрелочники понесли очередные наказания. Но тогда, в 1990 году, еще была надежда удержать Литву - сначала посулами, потом силой. В порядке посулов шли на удовлетворение некоторых политических требований. И одним из первых политических требований Литвы, которая, в отличие от России, своих берегла, - было выдать Сакалаускаса. В его защиту на Кафедральной площади Вилюнюса собрали сотни тысяч подписей. Комитет женщин Литвы рассылал своих эмиссаров в советские общественные организации. Вся Прибалтика просила за Сакалаускаса. И его-невменяемого, растерзанного, непоправимо искалеченного - привезли в Вильнюс, где он лечился еще пять лет.

В 1991 году Рогожкин привез "Караул" в Вильнюс. Мать Сакалаускаса подошла поблагодарить его. Рогожкин ответил, что снимал свой фильм не о ее сыне; картина снята по сценарию Ивана Лощили-на, написанному еще в 1979 году, о той трагедии, очевидцем которой был сам Рогожкин шестью годами раньше: служа в армии, он участвовал в облаве на солдата, расстрелявшего весь караул и теперь скрывавшегося. И таких случаев он знал много.

После всего пережитого отец и мать Сакалаускаса стали инвалидами второй группы. Артура пытались лечить западные врачи -- безрезультатно. Он выписан из больницы, пытается жить нормальной жизнью, но ни работать, ни завести семью не может. Болезнь оказалась неизлечимой, и где ее корни -- в армии, в спецвагоне, в детстве, -- не может ответить никто. Мать Сакалаускаса в беседе со мной утверждала, что он ушел в армию здоровым. Она просила меня не напоминать в печати об ее сыне: боль и ужас никуда не делись. Я понимаю ее и, повторяю, не стал бы писать этого материала, если бы сама жизнь не напомнила об истории Сакалаускаса, в которой тогда, за лавиной межнациональных и внутренних кровотечений, не успели расставить моральные акценты. Самое ужасное, что и настоящего протеста не вышло: сколько бы публицисты ни призывали призывников, простите за тавтологию, рвать повестки и требовать альтернативы, - все тщетно. Вот и сегодня депутаты-демократы разослали по редакциям факс: не ходите, мол, служить, требуйте альтернативной службы, -- но, боюсь, все это бесполезно. К тому же и публикаций об армии в сегодняшней прессе почти нет - то ли дело о поносе у собачки Агутина!

В тогдашней армиии на 100 солдат приходилось 20 самоубийц. В сегодняшней, по подсчетам фонда "Право матери", -- 36. Или это армия стала меньше?

Литва поглотила, укрыла Сакалаускаса -- несчастного своего сына, которого я осмеливаюсь назвать героем, ибо он нашел в себе силы отомстить. Мне скажут, что месть его несоразмерна, - но до соразмерности ли было ему, если он почти ничего не помнит? Сколько из нас носит в себе тот "тухлый кубик рабства, растворенный в крови", о котором когда-то написал свой лучший рассказ безвестный тогда сержант запаса Виктор Шендерович? Его герой, пианист, приезжает с концертом в город, где живет его бывший мучитель из дедов. Герой находит в справочном бюро его адрес. И не решается пойти к подонку, чтобы отомстить ему. Что это --смирение, всепрощение или трусость? Трусость, ответил тогда Шендерович. Трусость, повторяю я за ним. Есть, есть на свете пара славных парней, которые не только передо мной виноваты - которые на моих глазах топтали саму человеческую природу. Слава Богу, того, что творили с Сакалаускасом, у нас не было. Хорошая была часть. Но сколько людей безропотно прошло через те же мучения -- и живут с этим?

Люди, которых он убил, - какими бы нежными и чудными ни были они на гражданке, -- в ту ночь истребили в себе все человеческое. Так случилось. И Сакалаускас, стреляя в них, -- не только мстил, но и спасал остальных, таких, как он. Ибо после его выстрелов молчать стало уже нельзя: они прогремели в переломное время.

Я не встречался с ним в Литве. Я даже не знаю точно, где именно он сейчас находится. Мне не надо этого знать, и я не нашел бы что сказать ему. Я тогдашний, я образца 1987 года, хотел бы пожать ему руку. Но я сегодняшний, примирившийся, измельчавший, -- боюсь, недостоин этого.

Но у меня хватает мужества помнить, что он спас меня.

1999

Дмитрий Быков

Армия ничейной земли

Опубликовано в журнале "Индекс" N 19, 2003 г. http://index.org.ru/journal/19/bykov19.html

Армейские сны меня преследуют до сих пор -- вот, кстати, и сегодня. Главное в них -- невыносимая, безысходная армейская скука, беспрестанные подсчеты времени -- вот столько-то отслужено, столько-то осталось, -- и не понимаю, право, как я все это выдержал тогда. Вероятно, для молодого человека, у которого жизнь впереди, два года -- не такое уж богатство, незначительная часть гигантского капитала, который еще только предстоит потратить; для человека в тридцать пять лет два года -- нечто огромное, почти бесконечное, и как отдать их неизвестно кому и чему? Для человека восьмидесятых годов пойти в армию -- нечто отвратительное, но естественное: мы росли в убеждении, что государство -- наш враг и ничего хорошего от него ждать не приходится. Государство было где-то отдельно от страны. Оно требовало гигантских усилий ради самого ничтожного результата: символами государства были справки, очереди, многолетние усилия купить элементарную вещь, -- короче, армия вписывалась в его политику. Его цель была -- додавить; наша -- затаиться и выжить в щели. И потому в армию шли -- поскольку это была, как ни крути, норма человеконенавистнической системы; как только эта система рухнула -- потребовалось серьезное метафизическое усилие, чтобы понять: другая ничем не лучше.

У Максима Леви, сына известного психолога, который ничем не уступает отцу по части изобретательности, была остроумная концепция армейской службы как отдельной жизни, но -- в подлинно хайдегеровском смысле -- "жизни-к-смерти": живущий только о том и мечтает, чтобы скорее помереть, то есть дембельнуться. Он проходит все стадии постепенного старения -- от "салабона" до "деда", причем "дед" обладает всеми чертами реального старика -- менторством, брюзжанием, многочисленными болезнями, правами и привилегиями старшего в семье... При этом все интенции нормального человека в армейской "отдельной жизни" вывернуты наизнанку: обычно нам свойственно желание пожить подольше и сделать что-нибудь эдакое созидательное, -- солдату же присуще желание "умереть" поскорей и сделать что-нибудь эдакое деструктивное. Отсюда издевательства друг над другом, изобретательные и казуистические, как во всяком закрытом сообществе; отсюда же и копящаяся ненависть, и склонность к разрушению, порче, агрессии... Очень возможно, что только такой солдат и является по-настоящему боеспособным, то есть яростным; но ненавидит он -- вот незадача! -- прежде всего своих командиров. Не зря их в армии называли в мое время "немцами"; думаю, что и сейчас зовут так же. Возможно, этимология тут иная -- просто советская офицерская форма больше похожа на эсэсовскую, нежели солдатская; но факт есть факт -- главным объектом ненависти российского солдата является не воображаемый противник (будь он даже не абстрактный НАТОвец, а хоть самый конкретный чеченец), а прежде всего ближайший капитан или прапорщик.

Мои воспоминания об армии -- к счастью, я служил в сравнительно цивилизованном месте, где были и увольнения, и отпуска, и не было очень уж изнуряющих кроссов с полной выкладкой, -- окрашены серо-зелеными тонами безвыходной тоски. Я решительно не понимал, что я там делаю и за что меня туда сослали. Собственно, армейская служба и в самых боевых частях была точно такой же -- бессмысленной и тоскливой; служба в армии, потерявшей врагов и не имеющей Отечества, не может быть другой. Вопрос о причинах отсутствия Отечества мог бы составить тему отдельного исследования: оказалось, что слишком долгое отчуждение граждан от государства приводит к отчуждению их и от страны. Нельзя так уж вовсе развести эти понятия -- кое-что общее у них все же имеется. Если государство внушает гражданам тотальное отвращение -- страна для них превращается в абстракцию. Вариантов нет. Государство -- наместник Родины на земле, сформулировал я как-то и до сих пор не убедился в обратном.

Самым ненавистным мне занятием было "наведение порядка в расположении". Ему посвящалось все свободное время. Даже если в расположении уже был порядок, солдаты заново выравнивали "грядушки" (спинки кроватей) по ниточке, которая в смотанном виде лежала над шинельной вешалкой. Шинели висели в расположении, то есть непосредственно в казарме; подпаливание их тоже было непременной частью распорядка нашей жизни -- полы постоянно лохматились, и эти лохмы надлежало подпаливать спичкой или зажигалкой, для опрятности. Нитка, по которой выравнивались кровати, была намотана на деревянный прямоугольник с дыркой -- такие прямоугольники подставлялись под ножки кроватей, дабы они не царапали пола. Пол обрабатывали разнообразно: "мастичили" (натирали мастикой), "замывали с мыльцом" (разводили несколько кубиков отвратительного хозяйственного мыла в шаечке типа банной и с бешеной интенсивностью оттирали следы сапог, драили так называемую "взлетную полосу" -- проход между казармами). Я многого сейчас уже не помню, конечно. Прошло все-таки четырнадцать лет. И тем не менее во сне мне регулярно является одна и та же кошмарная ситуация: мы метим повседневную форму, а у меня ее опять крадут. В армии воруют все время. Метить, или клеймить, обмундирование приходилось при каждой выдаче: на белой полоске, украшающей нагрудный карман, написаны последние три цифры военного билета; с изнанки "фланки" -- фланелевой или хабешной матросской рубахи -- стоит тот же номер билета плюс фамилия. И вот в процессе этого клеймения -- название очень симптоматичное, есть и всякие производные, вроде "заклеймиться", -- у меня обязательно что-нибудь крали, потому что новая форма является объектом общего вожделения. Однажды я и сам спер в бане чужой тельник -- после того, как у меня сперли мой. К счастью, никто не доискался.

Воспоминаний о боевой подготовке у меня почти нет. Дело в том, что часть была небоевая -- тут мне повезло. Склад. Круглое катать, плоское таскать. Или, по армейскому нашему идиотизму, наоборот. Была техтерритория, на ней я и работал. Иногда меня брали в штаб что-нибудь попечатать, потому что в части я это делал быстрее всех. Но совсем на штабную работу не переводили -- грузить и так было некому. Плюс наряды: через день на ремень. В караул -- охранять склады -- я не ходил, первые полгода, как положено, заступал дневальным по роте, то есть "подыхал на тумбочке", потом еще полгода ходил в наряды по столовой, где хоть отъелся по возможности, а в последний год заступал либо на КПП (где ночами писал свой будущий диплом), либо помощником дежурного по части. Недосып был хронический, и депрессия, всегда его сопровождающая, -- тоже; плюс у меня были проблемы с моей девушкой, которая периодически меня бросала и потом возвращалась. Под конец я на нее обиделся и закрутил роман с другой москвичкой, приехавшей однажды в нашу часть навестить приятеля. Пока она в течение часа ждала его на КПП, я ее склеил, и вскоре она приехала уже ко мне. Вот такое я говно. Правда, с тем приятелем у нее ничего не было, чистая дружба.

Иногда я думаю, что такая служба -- небоевая -- была в каком-то смысле даже невыносимей, чем какая-нибудь сознательная, хоть и трудная, деятельность в боевой части. Здесь мы ничего не делали, а потому скука была смертная, и взаимные издевательства доходили до пика. Мне повезло еще и в том смысле, что в части были люди более чмошные, чем я. Им и доставалось. Я отсиделся в нише городского сумасшедшего, который пишет девушкам письма в стихах и знает много увлекательных историй. Еще меня спасало то, что я не стучал. Это, конечно, освобождало от многих проблем, но от тоски не освобождало. Я нашел себе много занятий помимо сотворения дембельского альбома (моим дембельским альбомом, к слову сказать, был петербургский "День поэзии"-88 с автографами почти всех участников, моих литературных друзей и учителей. Храню и поныне, любим его с ними рассматривать, хотя иных уж нет, а те далече). Я писал стихи, закончил, как уже сказано, диплом (меня призвали с третьего курса) и прочел в армейской библиотеке хрестоматию по русской литературе Серебряного века, невесть как туда попавшую. Больше всего мне понравилась пьеса Леонида Андреева "Жизнь человека". Очень хорошо про бессмысленность. Мать, приехав ко мне в гости и забрав меня в увольнение на сутки, сказала: "Очень своевременная книга". Помню, как она мне в детстве пересказывала эту страшную пьесу: "Некто в сером, именуемый Он"... Я был тогда некто синий, именуемый "Слон". Слоном называют военнослужащего первого полугода службы: огромный нос-хобот выделяется на тощем лице, круглая башка наголо обрита, ноги всегда опухшие. Привезли новобранцев -- "приехали слоны", или "хобота".

В армии очень любят наводить чистоту. Сдавать наряд -- отдельная каторга. Сдаешь наряд по столовой, принимает его какой-нибудь дед, сосланный туда за провинность, -- вешайся. Ты от[ой]асишь пол до зеркального блеска, вытрешь до сухости, а он придет, зачерпнет у повара жирку с противня, выльет -- оттирай опять. Чтоб не "массовал", то есть не давил на массу, то есть не спал в наряде. Все это не имеет, конечно, никакого отношения к обороноспособности. Для обороноспособности нужны храбрость, умелость и инициатива, а не только выносливость и тупая покорность. Я уже в армии отлично понял (как сейчас помню -- я оттирал в этот момент ротную сушилку, там было тепло, только отвратительно пахло сапогами): армия в России существует не для обороны. Туда призывают на два года, чтобы пропустить чрез мясорубку самых дееспособных и впечатлительных людей -- начинающих мужчин. И чтобы они не рушили систему, их там ломают. Приходят они уже со смещенными представлениями о добре и зле, с навыком выживания в нечеловеческих условиях, с навыком предательства или -- если не хотят предавать -- диктаторства. Третьего в армии не дано: или ты шакал -- или волк. Волков в результате отрицательной селекции продвинут наверх, а шакалы будут их терпеть и славить: человек, вернувшийся из армии, готов для интеграции в советское общество.

Общество не изменилось, а потому нуждается все в тех же кадрах. Поэтому нет резона менять и армию. Я убежден, что где-нибудь в секретных сейфах обязательно хранится тайная директива о том, как на самом деле следует структурировать российское общество и поддерживать в нем эту структуру. Чтобы история ходила по кругу, ни в коем случае не выпрямляясь и не уподобляясь западному варианту, чтобы "конец истории" стал невозможен, а вечно длилось российское, ходящее по замкнутому кругу существование, а потому в обществе нужны только эти две категории: условные деды и условные слоны. Временное торжество слонов оборачивается бардаком и распадом, после чего власть уверенно и легитимно возвращают себе деды. Поделить все общество на эти две категории, как в сепараторе, возможно только при помощи обязательной и всеобщей срочной службы. И обороноспособность в такой армии -- дело десятое. В тридцатые годы вопрос решали проще -- решили всех посадить (и непременно прогнали бы всех через этот фильтр, если бы успели). Эту версию я отрабатывал в своем первом романе "Оправдание", вызвавшем ярость либеральной тусовки и дружное одобрение всех, кто служил в Советской армии.

Так что бессмысленно ждать от нашей армии, что она начнет отражать нападения внешнего врага: она призвана усмирять и преобразовывать врага внутреннего. Таковым является любой гражданин Отечества: нет у государства злейшего врага, нежели его простые граждане. Армия делает этих граждан годными к употреблению и больше ничем, в сущности, не занимается. Для формирования идеального гражданина достаточно создать простые, в сущности, условия: тотальная несвобода, абсурдные требования, устаревшие и казуистические уставы, непрерывный гнет, взыскания по поводу и без повода, унижения со стороны начальства, старослужащих, а если не везет -- то и со стороны сопризывников. После двух лет выживания в таком концлагере на свет выходит идеальный россиянин, не способный даже к бунту -- ибо и бунт у него структурируется по армейскому варианту, превращается в угнетение слабейших, на которых вымещается ненависть. Уцелевших -- единицы, и они в российский социум потом не вписываются уже никогда. Читатель вправе спросить -- а как же ты? Отвечу: ровно так же. Если бы я не был идеальным гражданином этого государства, не изменившегося со времен Иоанна Кровавого, -- я бы давно уже либо покинул его, либо взбунтовался. Останавливает меня ненависть к отечественному либерализму, который выглядит уж очень шакальим по всем вышеизложенным причинам. Ведь в армии "хороших" нет. Альтернатива у волка одна, как уже было сказано, -- шакал. Вот почему все противники тоталитаризма в России ведут себя с таким шакальим, койотским хищничеством, так много визжат и так любят всей стаей травить несогласного. Все, кого сильно травили деды, вырастают в самых зверских дедов; я видел, у меня на глазах происходили ровно такие превращения.

Я отсиделся в щелке, меня спасла мировая культура. Иногда я прибегал к прямому юродству. Юродивые тут выживают -- может, поэтому до сих пор меня и терпят в литературной среде, которая структурирована у нас ровно по армейскому образцу.

Кстати, в России очень сильна ненависть к тем, кто не служил. Так что за одно это я должен быть благодарен своей службе... точней, я ей благодарен за две вещи. Пункт первый: "Слава Богу, не убили". Это из армейской такой считалочки не считалочки, колыбельной не колыбельной, не знаю даже, как назвать. Что-то вроде обряда. Дневальный после отбоя выкрикивает высоким койотским голосом: "Старики! День прошел!" -- "И х... с ним!" -- отзываются старики. "Слоны! (или -- "Духи!"). День прошел!" -- "Слава Богу, не убили". Это стало моим девизом на всю оставшуюся жизнь. А вторая заслуга моей армейской службы -- то, что у меня есть гордое право сказать: "Да, служил. Да, нюхал. Да, жрал горох и все такое". То есть было со мной все это, не избегнул. Не сердись, товарищ, я ничем не лучше тебя. Школа рабства пройдена, и даже, судя по лычкам, с отличием. Как писал Шендерович, "тухлый кубик рабства навсегда растворился в крови". С помощью вот этого обвинения -- "не служил, не нюхал, отмазался!" -- те, кто отслужил, будут учить рабству и лишать права голоса тех, кто откосил от армии или не попал туда по здоровью. Так что рабы, как вампиры, обладают способностью превращать других в себе подобных. Мы служили, а ты -- нет. Поэтому заткнись вообще.

Рабами людей делали в советских институтах, в советских поликлиниках, в советских школах. Сейчас делают еще и в новорусских офисах, глубоко советских и античеловеческих по своей природе. Как советская Россия была концентрацией России царской, так Россия постсоветская стала еще грубей и примитивней советской, ничем не отличаясь от нее по сути (разве что убивать стали чаще). И в царской, и в советской, и в постсоветской России квинтэссенцией рабства и унижения была армия -- и в этом смысле ничего не изменилось.

Вы спросите: как же выигрываются войны?

Они не выигрываются уже давно. Об этом подробнее -- в интервью Льва Лосева: Идет процесс распада цивилизации, или, если хотите, империи, -- достигшей своего пика уже давно и теперь деградирующей. А пиком этой цивилизации я считаю 1813 год -- вход русских в Париж. Эхом того расцвета, отсроченным, как всегда, -- стал литературный расцвет, но и он весь пронизан настроениями деградации, распада. С тех пор, заметьте, у России уже не было удачных войн. Я старый уже человек и в результате критического передумывания всего усвоенного в детстве разделался почти со всеми мифами, -- но только совсем недавно поймал себя на том, что военная история России до сих пор кажется мне блистательной. Трудно найти более безосновательное заблуждение. После победы над Наполеоном военных побед у России практически не было, если не считать незначительного успеха на Балканах в 1877 году -- раздутого сверх меры. Крымский позор (не знаю, отравился Николай Павлович или умер своей смертью, но травиться было с чего). Японский позор. Непрекращающийся кавказский конфликт -- как видно сегодня, никого за три четверти ХХ века так и не покорили. Катастрофа Первой мировой войны, катастрофа в начале Второй мировой -- и все это легко объяснимо. С солдатами обращались как с быдлом: что в царское время, что после. Как и в чиновничестве, в военной иерархии шла отрицательная селекция: самые бездарные оказывались наверху. Афганистан это показал с ужасной отчетливостью... Главные подвиги русского флота -- это затопления собственных кораблей, что, конечно, свидетельствует о высоте духа, но военной победой в строгом смысле не является. Что касается солдатика -- я по-прежнему его очень уважаю. Вот мой покойный тесть был классический русский солдат, мальчишкой заставший финскую. Такой, всегда ко всему готовый. Жертвенность русского солдата -- это обратная сторона бездарности русского полководца.

В армии всегда очень много думаешь, и это на самом деле ее единственное серьезное преимущество. Это как уехать в Америку или уйти в пустыню -- общаться по большей части не с кем, вот и думаешь. В основном об абстракциях, конечно, потому что конкретики не видишь -- настоящая жизнь идет где-то далеко, смотришь ее в программе "Время". Но надумать успеешь много -- все первое десятилетие своей послеармейской журналистской работы я тянул в основном на том своем концептуальном запасе, и реальность его не опровергла. Я ведь служил в 1987 -- 1989 годах, в разгар перестройки, в армии все было очень наглядно -- были там и явные будущие бандиты, рэкетиры, ждавшие только часа, чтобы вырваться на свободу и влиться в родные дворовые или спортивные команды, которые за это время начали осваивать новую деятельность; и будущие "новые русские", которые уже на казарменных койках начинали по ночам мечтательно выстраивать грандиозные финансовые схемы; и будущие спецслужбисты, дружившие и с теми, и с этими и все-все-все запоминавшие.

Именно в армии случился у нас культпоход на фильм Юрия Кары "Завтра была война", тогда только что вышедший. Именно в нем, а не в "Маленькой Вере" впервые разделась Наталья Негода. После этого фильма, возвращаясь в часть в ротном строю по мартовскому снежку, я и задал себе вопрос: почему тогда, в условиях тоталитаризма, выросло все-таки превосходное поколение, давшее всю нашу фронтовую поэзию и очень недурной кинематограф, да что там -- спасшее страну... а сейчас, в условиях свободы, растет поколение черт-те какое, вот это, шагающее рядом со мной и абсолютно гнилое? Размышлениям на эту тему я посвятил впоследствии почти все свое время и окончательного ответа не знаю до сих пор; "Оправдание" как раз и было попыткой ответить развернуто. Не сказать, чтобы этот вопрос представлялся мне главным, но я считаю его важным и сегодня. И боюсь, что ответ, который я дал тогда и не опроверг для себя до сих пор, не устроит отечественных либералов: всякий тоталитаризм растит порядочных и честных людей, которые станут его могильщиками, и всякая свобода растит мерзавцев, которые станут могильщиками уже для нее. Этим обеспечивается "русский круг", замкнутая кривая русской истории. Подробнее этот процесс описан в последнем романе Бориса Стругацкого "Бессильные мира сего", где убедительно показывается, как внутри свободы вызревает убийственная ненависть. Впрочем, это отдельная тема.

Вообще в армии придумывается очень много всего -- это единственно легальный способ бегства от этой реальности (реальное, буквальное бегство тогда еще не приобрело таких масштабов). Например, именно в армии я придумал, кажется, свой лучший сюжет, на который и написал вскоре после этого рассказ "Христос". Его даже напечатали потом, и, в общем сюжет мне до сих пор нравится. Получился он вот из чего: в армии все у всех происходит одновременно, и зубы у всех одновременно начинают болеть, и вообще. Типичная для замкнутого социума черта. И вот когда водитель Ванька Складаный, здоровенный, длинный хохол, похожий на карамору, привез из выезда в город заметку, что к нам летит какой-то метеорит, вся часть стала говорить о конце света. Его ждали. Потом метеорит пролетел. Как сейчас помню этот момент, все его очень ждали. Он должен был столкнуться с землей в восемь вечера, где-то в ноябре восемьдесят восьмого. Но не столкнулся. Мне оставалось служить полгода. Рота стояла на плацу после выхода из столовой. Все торжественно выждали положенное время. Конец света не настал. Рота облегченно вздохнула и пошла в расположение. Помню момент абсолютной тишины, прекрасной осенней ночи под Петербургом, серебристого неба, помню задранные к нему лица -- прекрасные в этот момент восторженного ожидания конца. Все по Леви. Ничего не произошло.

Интересно, что в это же время я на КПП читал взятые в библиотеке и хранившиеся под крышкой стола "Сказания апостолов" Зенона Косидовского. В атеистические времена эта книга для многих была источником сведений по библеистике: считаясь пособием по научному атеизму, она на деле была доступным и систематизированным изложением библейской истории. Там подробно рассказывалось о том, что конец света обязательно связан со вторым пришествием Христа. Герой моего рассказа, медленно сходящий с ума от недоеда и недосыпа, читает у Косидовского эпизод о том, как солдаты издеваются над Христом в его последнюю ночь в караульном помещении, и приходит к выводу, что рядовой Чувилинский, над которым измывается весь караул, и есть Христос, посланный человечеству для последнего испытания. Человечество этого испытания, понятно, не выдерживает. У Косидовского содержатся сведения о том, что Христос вовсе не был "прекраснейшим из сынов Израилевых": по человеческим и тем более по армейским меркам, он должен был выглядеть крайне непрезентабельно -- по-армейски говоря, "чмошно", прости Господи, а уж как по-арамейски -- не знаю. Все более укрепляясь в уверенности, что Чувилинский и есть Христос, мой герой 7 ноября вскакивал на тумбочку дневального, начинал выкрикивать несвязные молитвы и требовать, чтобы все отстали от Чувилинского. В конце концов героя увозили в психушку и комиссовали, после чего он тихо возвращался на дембель, -- и никто так и не догадывался, что именно он-то, пожалевший последнего чмошника, и был Христос.

По-моему, это хороший сюжет. В армии вообще легко уверовать -- не только потому, что там всегда чувствуешь себя уязвленным, зависишь от тысячи случайных обстоятельств и лихорадочно ищешь опоры, но и потому, что убеждаешься в конечном триумфе некоторых простых христианских добродетелей вроде храбрости, последовательности, одиночества, презрения к жизни... Христианство -- тоже армия, только альтернативная. Именно в армии я, пожалуй, и задумался впервые о том, что это так; а со временем и вовсе отказался от материализма.

Активно несимпатичный мне, насквозь фальшивый, но очень пафосный обозреватель "Коммерсанта" Валерий Панюшкин недавно опубликовал в "Газете. Ру" колонку о том, как он не хочет отдавать своего сына в армию. Сыну уже четырнадцать лет. "Это мой мальчик!" -- восклицает Панюшкин. Панюшкин учил его добру (в меру своего понимания добра) и состраданию. И теперь не хочет, чтобы мальчик служил в армии. Могу его понять. Моему мальчику пять (а тринадцать, слава Богу, девочке -- ей-то армия не грозит, ее будут учить рабству мальчики, прошедшие эту школу).

Плохо другое. Плохо то, что письмо это написано с кликушеской интонацией солдатской матери. А к солдатским матерям я особенной любви не питаю. При том, что для солдата мать -- главная надежда. Она может приехать к командиру, поговорить, дать взятку. Проблема в том, что солдатские матери сегодня отрицают саму идею армии, саму идею государства, долга и прочих малоприятных, но необходимых вещей. В такой армии, как наша, солдатские матери и их организация становятся необходимой альтернативой власти, уравновешивают ее и спасают призывников. Но в нормальной армии солдатские матери -- нечто невообразимое. "Если бы у нас по фронту солдатские матери ползали, мы бы войну не выиграли", -- сказал мне в интервью Астафьев, известный солдатской прямотой. Он же в интервью "Свободе" сказал, что в военное время Андрея Бабицкого до штаба бы не довели -- прямо на месте шлепнули бы. Это грустно, конечно, но это так.

Солдатские матери не говорят о реформе армии. Они требуют, чтобы армии не было вообще. Или чтобы она стала наемной, чего Россия себе сейчас позволить не может. Некоторые договариваются до того, что армия России вообще не нужна -- от кого защищаться-то? Пусть бы нас наконец кто-нибудь уже завоевал!

Этим людям бессмысленно что-либо объяснять. А если у них убили или сделали инвалидами сыновей -- все это не на чеченской войне, а в мирное время, -- то спорить с ними и вовсе кощунственно. Российское государство и российская армия ужасны, что и говорить. Но российский либерализм, попытавшийся уничтожить и государство, и армию, -- немногим лучше. Спасти армию можно только одним способом (это же касается и государства): пора вернуть эту землю себе. Надо, чтобы солдаты защищали свое. Чтобы это стало их кровным делом. Чтобы не солдатские матери защищали солдат, а наоборот. Потому что нынешнее положение, согласитесь, абсурдно.

А сделать государство своим можно опять-таки только одним путем: определиться наконец с приоритетами и сформировать российскую нацию, которая в силу разных обстоятельств продолжает оставаться несформированной и аморфной. Ибо нация -- это не этническое, а этическое понятие, что замечательно показано в работах Юрия Амосова ("Эксперт"). Пока население России не станет нацией, у него не будет и армии. Назвать вещи своими именами, прогнать посредников, научиться пользоваться продуктами своего труда, прекратить делегировать во власть мерзавцев и взять в свои руки механизм контроля над этой властью, прекратить жить по армейскому принципу "чем хуже, тем лучше", строить свою страну для себя и своих детей -- вот единственное, что можно сделать. Для этого надо перестать давить инициативу, уничтожать талантливых и затыкать смелых. Для этого надо отказаться от идеи жертвенности и покорности. Для этого надо почувствовать землю своей. Без всего этого армия останется мясорубкой, население -- фаршем, а земля -- ничейной.

Но боюсь, все это произойдет только после того, как распад нынешней системы дойдет до конца.

нашол на стбур форуме там ещо много чего интересного народ пишет http://forum.stbur.ru/lofiversion/index.php?t1525-250.html

[IgA]

LeXoN

ага в колледже давали, и в прошлом году давали, я ща второй год в техноложке.., но ща на комиссию вызвали 29 поеду

[LeXoN]

когда поедиш бери справку что ты учишся и мались чтоб тебе отсрочку дали =)

у меня у самого до 1 июля отсрочка сказали после 1 июля сразу жди повестку так как призыв продлён до 15 июля =(

[=-Ярослав-=]

LeXoN, аналогично. давай вместе скрываться где - нибудь две недели =)

[DJJJ]

Дмитрий Быков

СПАСИТЕЛЬ

В конце февраля 1987 года ленинградские газеты опубликовали информацию: в городе скрывается вооруженный, очень опасный преступник. Ориентировку на него получили все местные отделения милиции. Город лишился сна.

На следующий день после этой публикации вооруженный, очень опасный преступник зашел в почтовое отделение, выскреб остаток денег, выбрал самую красивую открытку к Восьмому марта и написал:

"Мама, папа! Со мной случилось несчастье, которое перечеркнуло всю мою жизнь. Но я ни в чем не виноват, нет! Все эти длинные полгода во мне накапливались боль и страдание. Последняя поездка поставила точку. Я не помню, как взял оружие, как открыл огонь по ним. Теперь я прячусь и знаю, что меня ищут. Извините за все. Но, может быть, мы еще увидимся? И прошу, успокойтесь, такая моя судьба. Ваш сын Артур".

...Страшно сказать, я примерно представляю себе, что он чувствовал, -- тысячекратно слабей, но представляю. Я служил в армии в Питере в это самое время и знаю, что такое петербургская зима с ее влажностью, превращающей десять градусов мороза в двадцать; знаю город, полный подворотен и патрулей, бессолнечный, плоский, насквозь видный; хорошо помню, что такое видеть в увольнении толпы людей на улицах (им не возвращаться в часть), знаю, что такое звонить домой с почты на Невском, делать бодрый голос и после этого опять идти в свой ад, - который был раем по сравнению с его частью.

И что такое прятаться от патрулей, я тоже хорошо представляю: поехали завтра в Питер, на спор, и я уйду от любого хвоста даже на нынешнем Невском -- лабиринт черных внутренних дворов спрячет меня.

Но он не прятался. Когда его взяли, он ехал в автобусе. Никакого сопротивления оказано не было. К моменту задержания он не спал ровно неделю, что ел и пил -- неизвестно. Его звали Артурас Сакалаускас, ему было восемнадцать лет, за два дня до этого он убил восемь человек и спас жизнь нескольким тысячам.

Я отдаю себе отчет в том, какая это страшная тема. Может быть, десять лет спустя и не стоило бы обо всем этом напоминать, если бы жизнь не напомнила его историю сразу несколькими жуткими случаями: сначала московское бегство вооруженного рядового, измученного дедовщиной, потом -- дальневосточный и абхазский расстрелы. Это то, о чем мы знаем. По статистике, сообщенной мне Александром Рогожкиным, поставившим в 1990 году свой первый фильм "Караул", расстрелы караулов в Советской Армии происходили в среднем один-два раза в месяц.

Такие особенности национальной охоты.

Сакалаускаса призвали из Вильнюса в июне 1986 года. Его отец Адольф работал токарем в мастерских НИИ, мать Ольга -- заместителем начальника отдела в статистическом управлении. В семье было двое детей: он и младший брат Эдвард. Артур рос поразительно спокойным и миролюбивым мальчиком: все одноклассники и соседи вспоминают, что он как никто умел останавливать ссоры и устанавливать мир во дворе. После восьмого класса он пошел в строительный техникум. Больше всего интересовался историей. Были друзья, любимая девушка - все как у людей.

Этой девушке он и писал ровные, бодрые письма: сначала из учебки, где все было нормально (конечно, по меркам СА), а потом из той самой ленинградской части внутренних войск, куда он попал через два месяца. Их вильнюсский призыв был небольшой, доставалось всем, но ему больше всех. "Потому что он не мог постоять за себя", -- как вещали впоследствии с глубоко затаенной ненавистью представители ленинградской военной прокуратуры. "Постоять за себя" -- любимое их выражение. Мудрено было Сакалаускасу постоять за себя, когда его десять дедов молотили ногами в сушилке. Остальным доставалось тоже, но он открывал рот, а это было непростительно.

Сакалаускас и в самом деле отнюдь не был качком, не блистал ловкостью и не занимался на гражданке боевыми искусствами. Но у него хватало прибалтийской внутренней стали не стирать чужое хэбе и не отжиматься произвольное количество раз перед отбоем. За это он получал. У него сформировался комплекс жертвы, столь привлекательный для любого садиста, и садисты почувствовали это: образовалась компания, с особенной изощренностью его доводившая. С этой шестеркой он и должен был ехать в свой последний караул, в Свердловск.

Я не буду здесь рассказывать, что с ним делали до того: кто служил, тот знает. Я только хочу напомнить старую, горбатую отмазку всех садистов, встречавшихся мне в армии и вне ея: с каждым делают только то, что он позволяет с собой делать. Это очень удобная формула. Поэтому почти никто из тех, кого действительно мучили, об этом сегодня не рассказывает. Мучили -- значит позволял. Сам дерьмо.

И когда четверо тебя держат, а пятый голым задом садится тебе на лицо; и когда пятеро играют с тобой в Чапаева, то есть окунают головой в воду, пока не перестанешь дергаться; и когда десятеро посылают твоих братьев и детей убивать и умирать неизвестно за что на Кавказе; и когда двести пятьдесят миллионов не желают тебя слушать и внушают тебе, что ты вечно перед ними виноват и место твое у параши, -- ТЫ ПОЗВОЛЯЕШЬ ЭТО С СОБОЙ ДЕЛАТЬ.

Рядовой Рожанскас вспоминал впоследствии, что накануне того рейса, в котором Сакалаускасу с шестью дедами предстояло конвоировать зеков в Свердловск и обратно, Артур подошел к нему и с отчаянием в голосе сказал: "С ними". То есть с теми самыми, которые мучили его больше всех. Думаю, командир роты подбирал этот караул не без тайного злорадства; тем более, что многие караулы в этой части формировались по принципу "пятеро спят, один пашет". Прапорщик, деды и молодой.

Никто никогда не рассказал бы, что делалось в том спецвагоне, если бы не зеки, которые все видели. Осужденный по фамилии Елин подтвердил, что над Сакалаускасом издевались страшно. В соседнем спецвагоне, который конвоировался тем же караулом, везли женщин. Они говорили Сакалаускасу: дай им сдачи! Эта подробность просочилась тогда даже в печать. Трижды судимый Евтухов сказал, что оцепенел от страха, глядя на тот беспредел, который творился с Сакалаускасом. "Даже среди рецидивистов и уголовников я не видел такого, как в караулах", --сказал он. А это был не первый караул на его памяти, и все они мало чем отличались - разве тем, что над Сакалаускасом измывались особенно изобретательно.

Началось с того, что его сутки не меняли на посту (сами вместе с прапорщиком отдыхали); когда он пришел напомнить, что ему пора сменяться, -- избили; когда он заснул на посту да так крепко, что не почувствовал, как стащили сапоги, -- разбудили "велосипедом", то есть засунули между пальцев ног бумагу и подожгли; очень смеялись. С обожженными ногами он отстоял еще сутки. Били. Еще было такое развлечение -- заставляли рассказывать про девушку: "Девушка-то есть у тебя? Вот подушка, покажи, как ты с ней управляешься". Мне про такое рассказывали. Но было ли это в данном конкретном случае -- сказать не могу. Знаю только, что на четвертые сутки его, все это время не евшего и почти не спавшего, после очередных издевательств отправили мыть туалет; и им НЕ ПОНРАВИЛОСЬ, как он его вымыл.

Они очень любили чистоту, я так думаю.

Даже в тогдашней прессе (которая была много честнее сегодняшней) упомянули - правда, очень завуалировано -- то, что произошло дальше. Двое снова отволокли Сакалаускаса в туалет, сунули головой в унитаз, сорвали штаны и изнасиловали.

Он потерял сознание и пришел в себя от того, что около его лица водили спичкой. "Сейчас ты все вымоешь, -- сказали ему, -- а потом сюда придут остальные. Через тебя пройдут все".

Надо ли объяснять, какая жизнь ждала его после этого в части; выхода не было, ибо тех, кто бегал стучать к замполитам, презирали больше всех сами замполиты, и стучать было еще хуже, чем стать "опущенным"; впереди было еще несколько дней в дороге; по возвращении в часть все узнали бы, что с ним сделали; и вспомните, кроме того, что он был из дружной, любящей семьи, и от роду ему было восемнадцать лет.

Изнасиловали не его, не только его; чувство это помнит всякий, кому приходилось пройти через серьезное унижение. В твоем лице унижено все, что тебе дорого: ты не сумел этого защитить. Изнасиловали твою мать, твою девушку, твоего брата. В дерьмо окунули твою жизнь, твою любовь, твои книги. И ты позволил сделать все это с ними.

Может быть, вы поймете, почему Сакалаускас, когда он смог встать и двигаться, встал и из табельного оружия расстрелял прапорщика-начкара, с видимым одобрением наблюдавшего за всем происходившим в дороге; гражданского проводника, который ни во что не вмешивался, и шестерых своих мучителей.

Случилось это в Вологде, и как он добрался до Ленинграда -- не расскажет никто. Там он двое суток скитался по городу, а остальное вам известно.

Повесть Юрия Полякова "Сто дней до приказа" -- относительно честное, первое его произведение -- была опубликована только в октябре 1987 года. До этого тема дедовщины на страницах отважной перестроечной прессы не поднималась. Военкомы и генералы, время от времени выступавшие в газетах, звездели что-то типа того, что отголоски негативных явлений, бытующих на гражданке, проникают, конечно, в здоровое тело армии, в крепкий мужской коллектив, где больше всего не любят слюнтяев и маменькиных сынков... но в этом здоровом теле стоит такой крепкий дух, что негативные явления тотчас задыхаются. Поэтому в течение всего 1987 года о деле Сакалаускаса в газетах не было ни слова. Первой голос подала самая смелая тогда молодежная газета России, ленинградская "Смена", в которой 13 апреля 1988 года появилось интервью военного прокурора Ленинградского военного округа полковника Олега Гаврилюка и начальника политотдела управления внутренних войск по Северо-Западу и Прибалтике генерал-майора Виктора Петрова. Тон этого интервью очень характерен для тех межеумочных времен: явное сочувствие к Сакалаускасу со стороны спрашивающего и тяжелозвонкое скаканье со стороны отвечающих. "Труднее всего в армии нытикам, хамелеонам, бездельникам, маменькиным сынкам!" -- гремел Гаврилюк; мог бы и не греметь, поскольку все это пойло мы уже хлебали большою ложкой в военкоматах перед медкомиссией. Какого черта надо составлять армию как минимум наполовину из этих самых хамелеонов и маменькиных сынков, зачем грести в нее студентов и заведомо беспомощных интеллигентов, зачем ломать всех, кто сколько-нибудь отличается от окружающих, -- все эти вопросы остались без ответа и сегодня, когда мы еще дальше от профессиональной армии и альтернативной службы, чем в 1987 году. Армия была универсальной мясорубкой, кузницей ничтожеств, где ломались все, кто был способен на сопротивление. Вот зачем она была нужна, а не для боеспособности: она поставляла этому государству идеальных граждан. Маменькины сынки тут были без надобности, потому что маменькины сынки составляют золотой фонд нации, ее интеллектуальное и культурное будущее; и именно те люди, которым труднее всего в замкнутом, голодном, люмпенизированном мужском коллективе, есть гордость и надежда любой страны. А Пушкин, любимец лицея? -- спросят меня. А Толстой, любимец друзей-офицеров? Очень сомневаюсь, отвечу я, что Пушкин был бы любимцем своих крестьянских сверстников, а Толстой -- кумиром солдатской казармы; в армии больше всего ненавидят интеллигенцию, а Сакалаускас принадлежал к ней.

Разумеется, тогдашние ленинградские солдаты (и я в их числе) знали о нем не из газет. Работал солдатский телеграф. И первым свидетельством о Сакалаускасе для меня и многих, многих еще -- было то, что наши деды подозрительно присмирели. О Сакалаускасе заговорили -- и тема выплеснулась па страницы газет. 29 июля 1988 года, через три месяца после "Смены", проснулась "Комсомолка": по­явилась статья "Случай в спецвагоне". Там все тот же Гаврилюк настоятельно советовал солдатам обращаться к командирам при любом неуставняке. Знал, что посоветовать. "Ведь вот же в соседней части, - приводил он безымянный, бездоказательный пример, -- пожаловался молодой солдат, и были приняты меры!" Что потом было с этим солдатом, история умалчивает; армия всегда поощряла стукачество -- и расправу со стукачами. Слава Богу, автор публикации, М. Мельник, поставил полковника на место: кому, какому политруку следовало Сакалаускасу жаловаться в спецвагоне после изнасилования?

И как только тема стала обсуждаться, а в армии начался, хоть и ненадолго, надзор за дедовщиной, как только деды по-настоящему испугались, что их могут за это убить, - всем молодым стало легче дышать, и я не берусь сказать, сколько жизней спас Артур Сакалаускас своими выстрелами.

Возмущение, которое вызовут эти мои слова, я предвижу.

Ведь есть и та сторона. Есть родственники убитых, которым до дембеля оставалось меньше полугода. Литовский режиссер Стаулюс Бержинис, которому я низко кланяюсь за помощь в подготовке этого материала, снял о Сакалаускасе документальный фильм "Кирпичный флаг". Он объехал семьи погибших. Они были непримиримы. Никто не желал признавать за своими детьми никакой вины. Вот красноречивое коллективное письмо в прокуратуру ЛенВО: "Этот фашист-убийца, спасая свою шкуру, всячески лил грязь на наших детей. Этот сопляк, прослуживший всего восемь месяцев в армии (и здесь дедовщина! -Д. Б.), заслуживает лишь высшей меры". Брат одного из убитых, чью фами­лию я здесь называть не буду (теперь его родина -- тоже заграница, но восточная), молодой красавец с жесткими чертами лица, сказал Бертинису прямо в кадре: если Сакалаускаса помилуют, я все равно его убью. Найду и убью. Этими руками.

И фотография убитого - одного из тех двух, кто насиловал, -- висела в школе рядом с фотографией другого выпускника, убитого в Афганистане.

А про других, по большей части сельских жителей, односельчане говорили: "Такое нежное было дите..."

И про Сакалаускаса говорили подобное.

Ненависть сельских к городским -- ведь давно известная; ее культивировали тут все, от секретарей обкомов до прозаиков-деревенщиков. Но, конечно, не в одной социальной разнице тут дело: просто Сакалаускас был другой. Прибалт, домашний, тихий, замкнутый, упрямый, -- непростительно другой, этим и вызывавший ненависть. И то, что действовал тогда пресловутый принцип экстратерриториальности (нельзя было служить ближе 600 километров к дому), и то, что интеллигенцию старательно окунали в народ, пока не переставала опять же дергаться, -- все виновато.

А сам-то он, спросят меня? А сам он -- не виноват?! Ведь и прогрессивнейшее по тем временам "Искусство кино" писало тогда: в спецвагоне невиновных не было!

Минуточку. Женщина, всеми средствами защищающаяся от насильника и даже убивающая его, -- в глазах населения всегда героиня. А юноша, над которым измывались восемь месяцев, и не в одиночку, а стаей, юноша, с которым сделали самое гнусное, что только можно, и опять не в одиночку, юноша, который нашел в себе силы отомстить за себя, -- он преступник, заслуживающий высшей меры? Следователь, который вел это дело, осмелился сказать журналисту, что, если бы остался в живых хоть кто-то из мучителей Сакалаускаса, они тоже предстали бы перед судом. И за эти слова был тотчас услан на Север: шел все-таки восемьдесят девятый...

Но Сакалаускас всего этого уже не знал.

Он сошел с ума.

Это случилось во время следственного эксперимента, когда его на очередной психической экспертизе в который раз просили показать, как именно его насиловали и как именно он стрелял.

После своего преступления, как рассказали мне хорошо помнящие его врачи петербургских "Крестов", он выказывал все признаки глубочайшего надлома: угнетенность, замкнутость, загнанность, нежелание и неспособность общаться. Постоянно повышенный пульс, бессонница, признаки мании преследования. Он был уверен, что его казнят. Он ни на секунду не переставал мучиться виной. Когда к нему привезли мать, он ничего не смог ей сказать -- только разрыдался.

Он вообще почти не говорил.

Врачи разделились: одни говорили, что все это реактивный психоз и в момент убийства он был вменяем. Другие, их было большинство, утверждали, что в скрытой форме психические отклонения у Сакалаускаса были давно -- детонатор сработал после самых страшных унижений, которым его подвергли. Правы оказались вторые: ни один реактивный психоз не может длиться годами. Симуляция исключалась: Сакалаускаса тестировали самые опытные судебные психиатры Ленинграда. В 1989 году всякие сомнения в его невменяемости отпали. И точно: измученный сначала в армии, а потом в тюремных психушках, он не выдержал. Он стал казаться себе инопланетянином, над которым ставят опыты.

Был такой прием у советских призывников, если кто не помнит: представлять себе, что ты инопланетянин и все это делают с тобой, чтобы испытать. Такой прием, называемый у психологов "транзит", -- перенос всех мук на ложную, вымышленную личность.

И когда съемочная группа Бертиииса приехала снимать Сакалаускаса, они ожидали увидеть задерганного, загнанного человека -- а увидели довольно спокойного. Он уже понял, что он инопланетянин. И что все происходящее -- часть грандиозного эксперимента. А потому ему ничего не могут сделать.

У него были моменты просветления, если можно так назвать периоды, когда он метался, рыдал, пытался покончить с собой, -- двадцатилетний юноша, изнасилованный, измученный, доведенный до самого страшного греха. Тогда он по неделям не спал от страха и отчаяния. А потом наступал спасительный бред, когда он не понимал происходящего и не узнавал людей, входящих к нему, -- и действительно не узнавал: пульс у него при их приближении был ровный, тогда как будучи в сознании, он боялся их. Все эти наблюдения доказали, что Сакалаускас болен, что трагедия подтолкнула его болезнь и выгнала ее наружу, что болезнь эта практически неизлечима.

Суд состоялся, но без него. На суде в адрес его части было вынесено частное определение - зачем не проводили поэтапную профилактику дедовщины? Очередные стрелочники понесли очередные наказания. Но тогда, в 1990 году, еще была надежда удержать Литву - сначала посулами, потом силой. В порядке посулов шли на удовлетворение некоторых политических требований. И одним из первых политических требований Литвы, которая, в отличие от России, своих берегла, - было выдать Сакалаускаса. В его защиту на Кафедральной площади Вилюнюса собрали сотни тысяч подписей. Комитет женщин Литвы рассылал своих эмиссаров в советские общественные организации. Вся Прибалтика просила за Сакалаускаса. И его-невменяемого, растерзанного, непоправимо искалеченного - привезли в Вильнюс, где он лечился еще пять лет.

В 1991 году Рогожкин привез "Караул" в Вильнюс. Мать Сакалаускаса подошла поблагодарить его. Рогожкин ответил, что снимал свой фильм не о ее сыне; картина снята по сценарию Ивана Лощили-на, написанному еще в 1979 году, о той трагедии, очевидцем которой был сам Рогожкин шестью годами раньше: служа в армии, он участвовал в облаве на солдата, расстрелявшего весь караул и теперь скрывавшегося. И таких случаев он знал много.

После всего пережитого отец и мать Сакалаускаса стали инвалидами второй группы. Артура пытались лечить западные врачи -- безрезультатно. Он выписан из больницы, пытается жить нормальной жизнью, но ни работать, ни завести семью не может. Болезнь оказалась неизлечимой, и где ее корни -- в армии, в спецвагоне, в детстве, -- не может ответить никто. Мать Сакалаускаса в беседе со мной утверждала, что он ушел в армию здоровым. Она просила меня не напоминать в печати об ее сыне: боль и ужас никуда не делись. Я понимаю ее и, повторяю, не стал бы писать этого материала, если бы сама жизнь не напомнила об истории Сакалаускаса, в которой тогда, за лавиной межнациональных и внутренних кровотечений, не успели расставить моральные акценты. Самое ужасное, что и настоящего протеста не вышло: сколько бы публицисты ни призывали призывников, простите за тавтологию, рвать повестки и требовать альтернативы, - все тщетно. Вот и сегодня депутаты-демократы разослали по редакциям факс: не ходите, мол, служить, требуйте альтернативной службы, -- но, боюсь, все это бесполезно. К тому же и публикаций об армии в сегодняшней прессе почти нет - то ли дело о поносе у собачки Агутина!

В тогдашней армиии на 100 солдат приходилось 20 самоубийц. В сегодняшней, по подсчетам фонда "Право матери", -- 36. Или это армия стала меньше?

Литва поглотила, укрыла Сакалаускаса -- несчастного своего сына, которого я осмеливаюсь назвать героем, ибо он нашел в себе силы отомстить. Мне скажут, что месть его несоразмерна, - но до соразмерности ли было ему, если он почти ничего не помнит? Сколько из нас носит в себе тот "тухлый кубик рабства, растворенный в крови", о котором когда-то написал свой лучший рассказ безвестный тогда сержант запаса Виктор Шендерович? Его герой, пианист, приезжает с концертом в город, где живет его бывший мучитель из дедов. Герой находит в справочном бюро его адрес. И не решается пойти к подонку, чтобы отомстить ему. Что это --смирение, всепрощение или трусость? Трусость, ответил тогда Шендерович. Трусость, повторяю я за ним. Есть, есть на свете пара славных парней, которые не только передо мной виноваты - которые на моих глазах топтали саму человеческую природу. Слава Богу, того, что творили с Сакалаускасом, у нас не было. Хорошая была часть. Но сколько людей безропотно прошло через те же мучения -- и живут с этим?

Люди, которых он убил, - какими бы нежными и чудными ни были они на гражданке, -- в ту ночь истребили в себе все человеческое. Так случилось. И Сакалаускас, стреляя в них, -- не только мстил, но и спасал остальных, таких, как он. Ибо после его выстрелов молчать стало уже нельзя: они прогремели в переломное время.

Я не встречался с ним в Литве. Я даже не знаю точно, где именно он сейчас находится. Мне не надо этого знать, и я не нашел бы что сказать ему. Я тогдашний, я образца 1987 года, хотел бы пожать ему руку. Но я сегодняшний, примирившийся, измельчавший, -- боюсь, недостоин этого.

Но у меня хватает мужества помнить, что он спас меня.

1999

Дмитрий Быков

Армия ничейной земли

Опубликовано в журнале "Индекс" N 19, 2003 г. http://index.org.ru/journal/19/bykov19.html

Армейские сны меня преследуют до сих пор -- вот, кстати, и сегодня. Главное в них -- невыносимая, безысходная армейская скука, беспрестанные подсчеты времени -- вот столько-то отслужено, столько-то осталось, -- и не понимаю, право, как я все это выдержал тогда. Вероятно, для молодого человека, у которого жизнь впереди, два года -- не такое уж богатство, незначительная часть гигантского капитала, который еще только предстоит потратить; для человека в тридцать пять лет два года -- нечто огромное, почти бесконечное, и как отдать их неизвестно кому и чему? Для человека восьмидесятых годов пойти в армию -- нечто отвратительное, но естественное: мы росли в убеждении, что государство -- наш враг и ничего хорошего от него ждать не приходится. Государство было где-то отдельно от страны. Оно требовало гигантских усилий ради самого ничтожного результата: символами государства были справки, очереди, многолетние усилия купить элементарную вещь, -- короче, армия вписывалась в его политику. Его цель была -- додавить; наша -- затаиться и выжить в щели. И потому в армию шли -- поскольку это была, как ни крути, норма человеконенавистнической системы; как только эта система рухнула -- потребовалось серьезное метафизическое усилие, чтобы понять: другая ничем не лучше.

У Максима Леви, сына известного психолога, который ничем не уступает отцу по части изобретательности, была остроумная концепция армейской службы как отдельной жизни, но -- в подлинно хайдегеровском смысле -- "жизни-к-смерти": живущий только о том и мечтает, чтобы скорее помереть, то есть дембельнуться. Он проходит все стадии постепенного старения -- от "салабона" до "деда", причем "дед" обладает всеми чертами реального старика -- менторством, брюзжанием, многочисленными болезнями, правами и привилегиями старшего в семье... При этом все интенции нормального человека в армейской "отдельной жизни" вывернуты наизнанку: обычно нам свойственно желание пожить подольше и сделать что-нибудь эдакое созидательное, -- солдату же присуще желание "умереть" поскорей и сделать что-нибудь эдакое деструктивное. Отсюда издевательства друг над другом, изобретательные и казуистические, как во всяком закрытом сообществе; отсюда же и копящаяся ненависть, и склонность к разрушению, порче, агрессии... Очень возможно, что только такой солдат и является по-настоящему боеспособным, то есть яростным; но ненавидит он -- вот незадача! -- прежде всего своих командиров. Не зря их в армии называли в мое время "немцами"; думаю, что и сейчас зовут так же. Возможно, этимология тут иная -- просто советская офицерская форма больше похожа на эсэсовскую, нежели солдатская; но факт есть факт -- главным объектом ненависти российского солдата является не воображаемый противник (будь он даже не абстрактный НАТОвец, а хоть самый конкретный чеченец), а прежде всего ближайший капитан или прапорщик.

Мои воспоминания об армии -- к счастью, я служил в сравнительно цивилизованном месте, где были и увольнения, и отпуска, и не было очень уж изнуряющих кроссов с полной выкладкой, -- окрашены серо-зелеными тонами безвыходной тоски. Я решительно не понимал, что я там делаю и за что меня туда сослали. Собственно, армейская служба и в самых боевых частях была точно такой же -- бессмысленной и тоскливой; служба в армии, потерявшей врагов и не имеющей Отечества, не может быть другой. Вопрос о причинах отсутствия Отечества мог бы составить тему отдельного исследования: оказалось, что слишком долгое отчуждение граждан от государства приводит к отчуждению их и от страны. Нельзя так уж вовсе развести эти понятия -- кое-что общее у них все же имеется. Если государство внушает гражданам тотальное отвращение -- страна для них превращается в абстракцию. Вариантов нет. Государство -- наместник Родины на земле, сформулировал я как-то и до сих пор не убедился в обратном.

Самым ненавистным мне занятием было "наведение порядка в расположении". Ему посвящалось все свободное время. Даже если в расположении уже был порядок, солдаты заново выравнивали "грядушки" (спинки кроватей) по ниточке, которая в смотанном виде лежала над шинельной вешалкой. Шинели висели в расположении, то есть непосредственно в казарме; подпаливание их тоже было непременной частью распорядка нашей жизни -- полы постоянно лохматились, и эти лохмы надлежало подпаливать спичкой или зажигалкой, для опрятности. Нитка, по которой выравнивались кровати, была намотана на деревянный прямоугольник с дыркой -- такие прямоугольники подставлялись под ножки кроватей, дабы они не царапали пола. Пол обрабатывали разнообразно: "мастичили" (натирали мастикой), "замывали с мыльцом" (разводили несколько кубиков отвратительного хозяйственного мыла в шаечке типа банной и с бешеной интенсивностью оттирали следы сапог, драили так называемую "взлетную полосу" -- проход между казармами). Я многого сейчас уже не помню, конечно. Прошло все-таки четырнадцать лет. И тем не менее во сне мне регулярно является одна и та же кошмарная ситуация: мы метим повседневную форму, а у меня ее опять крадут. В армии воруют все время. Метить, или клеймить, обмундирование приходилось при каждой выдаче: на белой полоске, украшающей нагрудный карман, написаны последние три цифры военного билета; с изнанки "фланки" -- фланелевой или хабешной матросской рубахи -- стоит тот же номер билета плюс фамилия. И вот в процессе этого клеймения -- название очень симптоматичное, есть и всякие производные, вроде "заклеймиться", -- у меня обязательно что-нибудь крали, потому что новая форма является объектом общего вожделения. Однажды я и сам спер в бане чужой тельник -- после того, как у меня сперли мой. К счастью, никто не доискался.

Воспоминаний о боевой подготовке у меня почти нет. Дело в том, что часть была небоевая -- тут мне повезло. Склад. Круглое катать, плоское таскать. Или, по армейскому нашему идиотизму, наоборот. Была техтерритория, на ней я и работал. Иногда меня брали в штаб что-нибудь попечатать, потому что в части я это делал быстрее всех. Но совсем на штабную работу не переводили -- грузить и так было некому. Плюс наряды: через день на ремень. В караул -- охранять склады -- я не ходил, первые полгода, как положено, заступал дневальным по роте, то есть "подыхал на тумбочке", потом еще полгода ходил в наряды по столовой, где хоть отъелся по возможности, а в последний год заступал либо на КПП (где ночами писал свой будущий диплом), либо помощником дежурного по части. Недосып был хронический, и депрессия, всегда его сопровождающая, -- тоже; плюс у меня были проблемы с моей девушкой, которая периодически меня бросала и потом возвращалась. Под конец я на нее обиделся и закрутил роман с другой москвичкой, приехавшей однажды в нашу часть навестить приятеля. Пока она в течение часа ждала его на КПП, я ее склеил, и вскоре она приехала уже ко мне. Вот такое я говно. Правда, с тем приятелем у нее ничего не было, чистая дружба.

Иногда я думаю, что такая служба -- небоевая -- была в каком-то смысле даже невыносимей, чем какая-нибудь сознательная, хоть и трудная, деятельность в боевой части. Здесь мы ничего не делали, а потому скука была смертная, и взаимные издевательства доходили до пика. Мне повезло еще и в том смысле, что в части были люди более чмошные, чем я. Им и доставалось. Я отсиделся в нише городского сумасшедшего, который пишет девушкам письма в стихах и знает много увлекательных историй. Еще меня спасало то, что я не стучал. Это, конечно, освобождало от многих проблем, но от тоски не освобождало. Я нашел себе много занятий помимо сотворения дембельского альбома (моим дембельским альбомом, к слову сказать, был петербургский "День поэзии"-88 с автографами почти всех участников, моих литературных друзей и учителей. Храню и поныне, любим его с ними рассматривать, хотя иных уж нет, а те далече). Я писал стихи, закончил, как уже сказано, диплом (меня призвали с третьего курса) и прочел в армейской библиотеке хрестоматию по русской литературе Серебряного века, невесть как туда попавшую. Больше всего мне понравилась пьеса Леонида Андреева "Жизнь человека". Очень хорошо про бессмысленность. Мать, приехав ко мне в гости и забрав меня в увольнение на сутки, сказала: "Очень своевременная книга". Помню, как она мне в детстве пересказывала эту страшную пьесу: "Некто в сером, именуемый Он"... Я был тогда некто синий, именуемый "Слон". Слоном называют военнослужащего первого полугода службы: огромный нос-хобот выделяется на тощем лице, круглая башка наголо обрита, ноги всегда опухшие. Привезли новобранцев -- "приехали слоны", или "хобота".

В армии очень любят наводить чистоту. Сдавать наряд -- отдельная каторга. Сдаешь наряд по столовой, принимает его какой-нибудь дед, сосланный туда за провинность, -- вешайся. Ты от[ой]асишь пол до зеркального блеска, вытрешь до сухости, а он придет, зачерпнет у повара жирку с противня, выльет -- оттирай опять. Чтоб не "массовал", то есть не давил на массу, то есть не спал в наряде. Все это не имеет, конечно, никакого отношения к обороноспособности. Для обороноспособности нужны храбрость, умелость и инициатива, а не только выносливость и тупая покорность. Я уже в армии отлично понял (как сейчас помню -- я оттирал в этот момент ротную сушилку, там было тепло, только отвратительно пахло сапогами): армия в России существует не для обороны. Туда призывают на два года, чтобы пропустить чрез мясорубку самых дееспособных и впечатлительных людей -- начинающих мужчин. И чтобы они не рушили систему, их там ломают. Приходят они уже со смещенными представлениями о добре и зле, с навыком выживания в нечеловеческих условиях, с навыком предательства или -- если не хотят предавать -- диктаторства. Третьего в армии не дано: или ты шакал -- или волк. Волков в результате отрицательной селекции продвинут наверх, а шакалы будут их терпеть и славить: человек, вернувшийся из армии, готов для интеграции в советское общество.

Общество не изменилось, а потому нуждается все в тех же кадрах. Поэтому нет резона менять и армию. Я убежден, что где-нибудь в секретных сейфах обязательно хранится тайная директива о том, как на самом деле следует структурировать российское общество и поддерживать в нем эту структуру. Чтобы история ходила по кругу, ни в коем случае не выпрямляясь и не уподобляясь западному варианту, чтобы "конец истории" стал невозможен, а вечно длилось российское, ходящее по замкнутому кругу существование, а потому в обществе нужны только эти две категории: условные деды и условные слоны. Временное торжество слонов оборачивается бардаком и распадом, после чего власть уверенно и легитимно возвращают себе деды. Поделить все общество на эти две категории, как в сепараторе, возможно только при помощи обязательной и всеобщей срочной службы. И обороноспособность в такой армии -- дело десятое. В тридцатые годы вопрос решали проще -- решили всех посадить (и непременно прогнали бы всех через этот фильтр, если бы успели). Эту версию я отрабатывал в своем первом романе "Оправдание", вызвавшем ярость либеральной тусовки и дружное одобрение всех, кто служил в Советской армии.

Так что бессмысленно ждать от нашей армии, что она начнет отражать нападения внешнего врага: она призвана усмирять и преобразовывать врага внутреннего. Таковым является любой гражданин Отечества: нет у государства злейшего врага, нежели его простые граждане. Армия делает этих граждан годными к употреблению и больше ничем, в сущности, не занимается. Для формирования идеального гражданина достаточно создать простые, в сущности, условия: тотальная несвобода, абсурдные требования, устаревшие и казуистические уставы, непрерывный гнет, взыскания по поводу и без повода, унижения со стороны начальства, старослужащих, а если не везет -- то и со стороны сопризывников. После двух лет выживания в таком концлагере на свет выходит идеальный россиянин, не способный даже к бунту -- ибо и бунт у него структурируется по армейскому варианту, превращается в угнетение слабейших, на которых вымещается ненависть. Уцелевших -- единицы, и они в российский социум потом не вписываются уже никогда. Читатель вправе спросить -- а как же ты? Отвечу: ровно так же. Если бы я не был идеальным гражданином этого государства, не изменившегося со времен Иоанна Кровавого, -- я бы давно уже либо покинул его, либо взбунтовался. Останавливает меня ненависть к отечественному либерализму, который выглядит уж очень шакальим по всем вышеизложенным причинам. Ведь в армии "хороших" нет. Альтернатива у волка одна, как уже было сказано, -- шакал. Вот почему все противники тоталитаризма в России ведут себя с таким шакальим, койотским хищничеством, так много визжат и так любят всей стаей травить несогласного. Все, кого сильно травили деды, вырастают в самых зверских дедов; я видел, у меня на глазах происходили ровно такие превращения.

Я отсиделся в щелке, меня спасла мировая культура. Иногда я прибегал к прямому юродству. Юродивые тут выживают -- может, поэтому до сих пор меня и терпят в литературной среде, которая структурирована у нас ровно по армейскому образцу.

Кстати, в России очень сильна ненависть к тем, кто не служил. Так что за одно это я должен быть благодарен своей службе... точней, я ей благодарен за две вещи. Пункт первый: "Слава Богу, не убили". Это из армейской такой считалочки не считалочки, колыбельной не колыбельной, не знаю даже, как назвать. Что-то вроде обряда. Дневальный после отбоя выкрикивает высоким койотским голосом: "Старики! День прошел!" -- "И х... с ним!" -- отзываются старики. "Слоны! (или -- "Духи!"). День прошел!" -- "Слава Богу, не убили". Это стало моим девизом на всю оставшуюся жизнь. А вторая заслуга моей армейской службы -- то, что у меня есть гордое право сказать: "Да, служил. Да, нюхал. Да, жрал горох и все такое". То есть было со мной все это, не избегнул. Не сердись, товарищ, я ничем не лучше тебя. Школа рабства пройдена, и даже, судя по лычкам, с отличием. Как писал Шендерович, "тухлый кубик рабства навсегда растворился в крови". С помощью вот этого обвинения -- "не служил, не нюхал, отмазался!" -- те, кто отслужил, будут учить рабству и лишать права голоса тех, кто откосил от армии или не попал туда по здоровью. Так что рабы, как вампиры, обладают способностью превращать других в себе подобных. Мы служили, а ты -- нет. Поэтому заткнись вообще.

Рабами людей делали в советских институтах, в советских поликлиниках, в советских школах. Сейчас делают еще и в новорусских офисах, глубоко советских и античеловеческих по своей природе. Как советская Россия была концентрацией России царской, так Россия постсоветская стала еще грубей и примитивней советской, ничем не отличаясь от нее по сути (разве что убивать стали чаще). И в царской, и в советской, и в постсоветской России квинтэссенцией рабства и унижения была армия -- и в этом смысле ничего не изменилось.

Вы спросите: как же выигрываются войны?

Они не выигрываются уже давно. Об этом подробнее -- в интервью Льва Лосева: Идет процесс распада цивилизации, или, если хотите, империи, -- достигшей своего пика уже давно и теперь деградирующей. А пиком этой цивилизации я считаю 1813 год -- вход русских в Париж. Эхом того расцвета, отсроченным, как всегда, -- стал литературный расцвет, но и он весь пронизан настроениями деградации, распада. С тех пор, заметьте, у России уже не было удачных войн. Я старый уже человек и в результате критического передумывания всего усвоенного в детстве разделался почти со всеми мифами, -- но только совсем недавно поймал себя на том, что военная история России до сих пор кажется мне блистательной. Трудно найти более безосновательное заблуждение. После победы над Наполеоном военных побед у России практически не было, если не считать незначительного успеха на Балканах в 1877 году -- раздутого сверх меры. Крымский позор (не знаю, отравился Николай Павлович или умер своей смертью, но травиться было с чего). Японский позор. Непрекращающийся кавказский конфликт -- как видно сегодня, никого за три четверти ХХ века так и не покорили. Катастрофа Первой мировой войны, катастрофа в начале Второй мировой -- и все это легко объяснимо. С солдатами обращались как с быдлом: что в царское время, что после. Как и в чиновничестве, в военной иерархии шла отрицательная селекция: самые бездарные оказывались наверху. Афганистан это показал с ужасной отчетливостью... Главные подвиги русского флота -- это затопления собственных кораблей, что, конечно, свидетельствует о высоте духа, но военной победой в строгом смысле не является. Что касается солдатика -- я по-прежнему его очень уважаю. Вот мой покойный тесть был классический русский солдат, мальчишкой заставший финскую. Такой, всегда ко всему готовый. Жертвенность русского солдата -- это обратная сторона бездарности русского полководца.

В армии всегда очень много думаешь, и это на самом деле ее единственное серьезное преимущество. Это как уехать в Америку или уйти в пустыню -- общаться по большей части не с кем, вот и думаешь. В основном об абстракциях, конечно, потому что конкретики не видишь -- настоящая жизнь идет где-то далеко, смотришь ее в программе "Время". Но надумать успеешь много -- все первое десятилетие своей послеармейской журналистской работы я тянул в основном на том своем концептуальном запасе, и реальность его не опровергла. Я ведь служил в 1987 -- 1989 годах, в разгар перестройки, в армии все было очень наглядно -- были там и явные будущие бандиты, рэкетиры, ждавшие только часа, чтобы вырваться на свободу и влиться в родные дворовые или спортивные команды, которые за это время начали осваивать новую деятельность; и будущие "новые русские", которые уже на казарменных койках начинали по ночам мечтательно выстраивать грандиозные финансовые схемы; и будущие спецслужбисты, дружившие и с теми, и с этими и все-все-все запоминавшие.

Именно в армии случился у нас культпоход на фильм Юрия Кары "Завтра была война", тогда только что вышедший. Именно в нем, а не в "Маленькой Вере" впервые разделась Наталья Негода. После этого фильма, возвращаясь в часть в ротном строю по мартовскому снежку, я и задал себе вопрос: почему тогда, в условиях тоталитаризма, выросло все-таки превосходное поколение, давшее всю нашу фронтовую поэзию и очень недурной кинематограф, да что там -- спасшее страну... а сейчас, в условиях свободы, растет поколение черт-те какое, вот это, шагающее рядом со мной и абсолютно гнилое? Размышлениям на эту тему я посвятил впоследствии почти все свое время и окончательного ответа не знаю до сих пор; "Оправдание" как раз и было попыткой ответить развернуто. Не сказать, чтобы этот вопрос представлялся мне главным, но я считаю его важным и сегодня. И боюсь, что ответ, который я дал тогда и не опроверг для себя до сих пор, не устроит отечественных либералов: всякий тоталитаризм растит порядочных и честных людей, которые станут его могильщиками, и всякая свобода растит мерзавцев, которые станут могильщиками уже для нее. Этим обеспечивается "русский круг", замкнутая кривая русской истории. Подробнее этот процесс описан в последнем романе Бориса Стругацкого "Бессильные мира сего", где убедительно показывается, как внутри свободы вызревает убийственная ненависть. Впрочем, это отдельная тема.

Вообще в армии придумывается очень много всего -- это единственно легальный способ бегства от этой реальности (реальное, буквальное бегство тогда еще не приобрело таких масштабов). Например, именно в армии я придумал, кажется, свой лучший сюжет, на который и написал вскоре после этого рассказ "Христос". Его даже напечатали потом, и, в общем сюжет мне до сих пор нравится. Получился он вот из чего: в армии все у всех происходит одновременно, и зубы у всех одновременно начинают болеть, и вообще. Типичная для замкнутого социума черта. И вот когда водитель Ванька Складаный, здоровенный, длинный хохол, похожий на карамору, привез из выезда в город заметку, что к нам летит какой-то метеорит, вся часть стала говорить о конце света. Его ждали. Потом метеорит пролетел. Как сейчас помню этот момент, все его очень ждали. Он должен был столкнуться с землей в восемь вечера, где-то в ноябре восемьдесят восьмого. Но не столкнулся. Мне оставалось служить полгода. Рота стояла на плацу после выхода из столовой. Все торжественно выждали положенное время. Конец света не настал. Рота облегченно вздохнула и пошла в расположение. Помню момент абсолютной тишины, прекрасной осенней ночи под Петербургом, серебристого неба, помню задранные к нему лица -- прекрасные в этот момент восторженного ожидания конца. Все по Леви. Ничего не произошло.

Интересно, что в это же время я на КПП читал взятые в библиотеке и хранившиеся под крышкой стола "Сказания апостолов" Зенона Косидовского. В атеистические времена эта книга для многих была источником сведений по библеистике: считаясь пособием по научному атеизму, она на деле была доступным и систематизированным изложением библейской истории. Там подробно рассказывалось о том, что конец света обязательно связан со вторым пришествием Христа. Герой моего рассказа, медленно сходящий с ума от недоеда и недосыпа, читает у Косидовского эпизод о том, как солдаты издеваются над Христом в его последнюю ночь в караульном помещении, и приходит к выводу, что рядовой Чувилинский, над которым измывается весь караул, и есть Христос, посланный человечеству для последнего испытания. Человечество этого испытания, понятно, не выдерживает. У Косидовского содержатся сведения о том, что Христос вовсе не был "прекраснейшим из сынов Израилевых": по человеческим и тем более по армейским меркам, он должен был выглядеть крайне непрезентабельно -- по-армейски говоря, "чмошно", прости Господи, а уж как по-арамейски -- не знаю. Все более укрепляясь в уверенности, что Чувилинский и есть Христос, мой герой 7 ноября вскакивал на тумбочку дневального, начинал выкрикивать несвязные молитвы и требовать, чтобы все отстали от Чувилинского. В конце концов героя увозили в психушку и комиссовали, после чего он тихо возвращался на дембель, -- и никто так и не догадывался, что именно он-то, пожалевший последнего чмошника, и был Христос.

По-моему, это хороший сюжет. В армии вообще легко уверовать -- не только потому, что там всегда чувствуешь себя уязвленным, зависишь от тысячи случайных обстоятельств и лихорадочно ищешь опоры, но и потому, что убеждаешься в конечном триумфе некоторых простых христианских добродетелей вроде храбрости, последовательности, одиночества, презрения к жизни... Христианство -- тоже армия, только альтернативная. Именно в армии я, пожалуй, и задумался впервые о том, что это так; а со временем и вовсе отказался от материализма.

Активно несимпатичный мне, насквозь фальшивый, но очень пафосный обозреватель "Коммерсанта" Валерий Панюшкин недавно опубликовал в "Газете. Ру" колонку о том, как он не хочет отдавать своего сына в армию. Сыну уже четырнадцать лет. "Это мой мальчик!" -- восклицает Панюшкин. Панюшкин учил его добру (в меру своего понимания добра) и состраданию. И теперь не хочет, чтобы мальчик служил в армии. Могу его понять. Моему мальчику пять (а тринадцать, слава Богу, девочке -- ей-то армия не грозит, ее будут учить рабству мальчики, прошедшие эту школу).

Плохо другое. Плохо то, что письмо это написано с кликушеской интонацией солдатской матери. А к солдатским матерям я особенной любви не питаю. При том, что для солдата мать -- главная надежда. Она может приехать к командиру, поговорить, дать взятку. Проблема в том, что солдатские матери сегодня отрицают саму идею армии, саму идею государства, долга и прочих малоприятных, но необходимых вещей. В такой армии, как наша, солдатские матери и их организация становятся необходимой альтернативой власти, уравновешивают ее и спасают призывников. Но в нормальной армии солдатские матери -- нечто невообразимое. "Если бы у нас по фронту солдатские матери ползали, мы бы войну не выиграли", -- сказал мне в интервью Астафьев, известный солдатской прямотой. Он же в интервью "Свободе" сказал, что в военное время Андрея Бабицкого до штаба бы не довели -- прямо на месте шлепнули бы. Это грустно, конечно, но это так.

Солдатские матери не говорят о реформе армии. Они требуют, чтобы армии не было вообще. Или чтобы она стала наемной, чего Россия себе сейчас позволить не может. Некоторые договариваются до того, что армия России вообще не нужна -- от кого защищаться-то? Пусть бы нас наконец кто-нибудь уже завоевал!

Этим людям бессмысленно что-либо объяснять. А если у них убили или сделали инвалидами сыновей -- все это не на чеченской войне, а в мирное время, -- то спорить с ними и вовсе кощунственно. Российское государство и российская армия ужасны, что и говорить. Но российский либерализм, попытавшийся уничтожить и государство, и армию, -- немногим лучше. Спасти армию можно только одним способом (это же касается и государства): пора вернуть эту землю себе. Надо, чтобы солдаты защищали свое. Чтобы это стало их кровным делом. Чтобы не солдатские матери защищали солдат, а наоборот. Потому что нынешнее положение, согласитесь, абсурдно.

А сделать государство своим можно опять-таки только одним путем: определиться наконец с приоритетами и сформировать российскую нацию, которая в силу разных обстоятельств продолжает оставаться несформированной и аморфной. Ибо нация -- это не этническое, а этическое понятие, что замечательно показано в работах Юрия Амосова ("Эксперт"). Пока население России не станет нацией, у него не будет и армии. Назвать вещи своими именами, прогнать посредников, научиться пользоваться продуктами своего труда, прекратить делегировать во власть мерзавцев и взять в свои руки механизм контроля над этой властью, прекратить жить по армейскому принципу "чем хуже, тем лучше", строить свою страну для себя и своих детей -- вот единственное, что можно сделать. Для этого надо перестать давить инициативу, уничтожать талантливых и затыкать смелых. Для этого надо отказаться от идеи жертвенности и покорности. Для этого надо почувствовать землю своей. Без всего этого армия останется мясорубкой, население -- фаршем, а земля -- ничейной.

Но боюсь, все это произойдет только после того, как распад нынешней системы дойдет до конца.

Отсюда следует, что для "простого" парня Армия этого прежде всего "Рабочка", т.е постоянно бытовая, а не военная работа и так практически всегда. Так, что парни лучше работайте на гражданке...

Если вы не были "волком" на гражданке вряд ли получится им стать в армейских условиях, хотя ...

[LeXoN]

=-Ярослав-= не я уже всё решил пойду служить.....

[=-Ярослав-=]

LeXoN, разве тебя не пугают эти рассказы про дедовщину?

[LeXoN]

Конечно пугают просто нестал себе накручивать про эту дедовщину, темболее сейчас год службы дедовщины должно быть меньше хотя у меня служит друг говарит что щас контрактники охреневают сержанты,служит уже 5 месяцев из них 3 месяца был в учёбке потом принял присягу 2 месяца попадал а сейчас всё норм.

Была б возможность откасить откасил а тут уже всё 100% годен хотя зрение плохое -3.5 а до -5 годен ну мне в воинкомате сказали заберут либо в связи либо в ракетные войска. Лучше сейчас сходить чем ждать очередной повестки....