Deksha

Стоит добавить вариант "Работаю" )

Выкупить - вывести на чистую воду.

Ну раз в году можно и потерпеть такие безумные дни ). C Днем Рождения!!! )

Мне жаль что вы не можете заметить того что "умственное усилилие" сделано, и то что вы считаете что всё сказанно, мной уже было замечено. Попробую сказать конкретней чем в прошлом моём посте - я считаю что весь костяк вашей защиты построен на отсутствии задокументированных, подобных моему примеру, случаев нападения дворовых собак на человека. Обьяснить почему этого еще не случилось ни я ни вы, неможем. С точки зрения логики, такой случай вполне возможен, и я считаю что вы это понимаете, но вам удобно отговариваться например так "А по вопросу, мы не говорим о вариантах и возможностях, мы говорим о фактах, а то все слова "а если бы", "кабы то", "кабы се"...". Но сейчас мне (повторюсь) интересно было узнать ваше мнение о предложенных мной случаях. Ваш tobulat "ответ" я получил.

Это я должен считать ответом на свои вопросы? У меня складывается впечатление что вам больше не чего было сказать. К тому же одна из тех сестриц помнится всеже царицей стала. Другими словами я не предполагаю нереального, это могло произойти, но сейчас не об этом, мне нужно было ваше мнение. Дело за Natsu.

Natsu, tobulat Какие варианты развития вы видите будь на месте Ludaha 13летний мальчик или бабушка вышедшая подкормить вышеупомянутую сучку? В чём вы увидели бы вину мальчика\бабушки? И интересно так же знать ваше мнение: при условии что человек пострадал бы в том случае, а кобели являлись вполне домашними, можно ли было возложить вину на дворовую суку, либо виновны были лишь домашние кобели?

У меня были две, синяя и белая + две таких же "Аэрофлот".

Сначало проголосовал за "нейтральный" питомник с усыплением но после прочтения поста Zx решил что отстрел единственно правильное решение. Как и кто это будет делать - другой вопрос.

Симпсоны ) Минуты две вспоминал после просмотра )

Хм, если б народ не видел смысла в сборе подписей, не было бы заметки в письме о "более 800 человек". Не спорю, особого веса она не имеет, но идет в плюс к остальной предоставленной статистике, к тому же это еще одна возможность ощутить сплоченность коллектива улановки (что лишним, думаю, никогда не будет), а работы то каждому из нас было на минуту-две. И да, Mac bonfunk, отличная работа!

Ессесно видно что шоп, но фточку сказано, хочется верить

Даже если пара порций достанется мне бесплатно, зная сколько она стоит никакого аппетита не будет.

Грустное: Сон Я проснулась от запаха бабушкиных пирожков. И сразу почувствовала всю нелепость происходящего: бабули уж пять лет как в живых нет. За окном начинало темнеть. Днём уснула. Из-под закрытой двери пробивалась полоска света. Пробивалась, и лежала на полу длинной светящейся макарониной. Я притаилась в кровати. И ждала. Сама не знаю чего. И дверь тихо открылась… - Вставай, соня-засоня, - услышала я голос бабушки, и перестала бояться, - пирожок хочешь? - Хочу! – быстро ответила я, и начала выбираться из-под одеяла. На кухне горел свет, а за столом сидел дедушка. Которого не стало ещё в девяносто восьмом году. Я плюхнулась на диванчик рядом с ним, и прижала его сухое тельце к себе. Дед был горячий и очень протестовал против того, чтоб я его так тискала: - Обожди, - дед сказал это так, как говорил при жизни – «обожжи», - покажи палец. Ты где так порезалась? Лида! – это он уже бабушке кричит. Мы с ней тёзки. Были когда-то. Лидочка-большая, и Лидочка-маленькая. – Лида! Принеси зелёнку! Я прижалась к деду ещё сильнее. Столько лет прошло – а он не изменился. Всё такой же суетливый, и всё так же неравнодушен к мелким травмам. В детстве я постоянно от него пряталась, когда разбивала коленки или загоняла себе под кожу занозу. Потому что дед, засучив рукава своей неизменной тельняшки, моментально принимался меня лечить. Он щедро поливал мою рану зелёнкой, и обматывал тремя метрами бинта. А потом каждый день менял мне повязку, и пристально следил за тем, как затягивается порез или ссадина. Само собой, ссадина эта заживала быстро, как зажила бы она и без дедулиного хирургического вмешательства, но дед очень любил приписывать себе лишние достижения. Что меня всегда веселило и умиляло. И он, разматывая бинт, всегда довольно кричал: - Глянь-ка, всё зажило! Лида! Иди сюда, посмотри, как у Лидушки всё зажило хорошо! Вот что значит вовремя обратиться к деду! - С ума сойти, - отвечала бабуля, моя посуду, и, не глядя в нашу сторону, - поразительно просто! Как новенькая стала! Старики прожили вместе почти шестьдесят лет, и бабушка давно привыкла к дедовым заморочкам. И сейчас дед ухватил меня за палец, который я порезала на прошлой неделе, и принялся меня отчитывать: - Ты вот почему сразу зелёнкой ранку не обработала? Большая уже девочка, а всё как маленькая! Деда рядом нет – всё на самотёк пускают! Молодёжь! Я давала деду вдоволь пощупать мой палец, а сама смотрела на его лысину. Розовая лысина в веснушках. Дед у меня рыжим был. Когда-то. От него в нашей семье и пошла традиция раз в двадцать-тридцать лет рожать рыженьких. Я родилась, спустя тридцать три года, после рождения своей рыжей тётки, заполучив от деда в наследство веснушки и рыжую шевелюру. И никогда этому не радовалась. Потому что отчаянно рыжей я становилась только летом, а весной густо покрывалась веснушками, которые с тринадцати лет всячески выводила и отбеливала. А в остальное время года выглядела анемичной девочкой с тускло-рыжими волосами. В пятнадцать лет я стала блондинкой, и не изменяю гидропириту уже больше десяти лет. Дедова лысина была розовой. И в веснушках. И ещё на ней была маленькая ссадина. Полученная им на даче в результате того, что он очень любил стучаться головой о низкую притолоку, когда лазил летом под дом за дровами. Сколько себя помню – эта ссадина у деда никогда не успевала зажить до конца. Я потрогала ссадину: - Ёкарный бабай, да? За дровами лазил? Дед густо покраснел: - Говорил я твоему отцу: «Слава, давай побольше проём прорубим?» Нет! Не слушают они, по-своему всё делают! Вот и хожу теперь как не знаю кто! На кухню вошла бабушка. - Проснулась? Я кивнула: - Угу. Вы давно здесь? Бабушка села рядом со мной, и провела ладонью по столешнице: - Мы всегда здесь. Мы тут тридцать лет прожили, в квартире этой. Сюда тебя маленькой, из роддома принесли. Куда ж нам деться? Мы ведь тебе не помешаем? Отчего-то я сразу вспомнила, какой срач у меня в маленькой комнате, и что на кресле высится Эверест неглаженого белья, и опустила голову. Бабуля всегда была редкостной чистюлей. Всё у неё было разложено по полочкам, расставлено по всем правилам. Помню, когда бабушка умерла, я впервые со дня её смерти, открыла шкаф… На меня оттуда пахнуло «Ленором» и запахом мыла. Бабушка любила перекладывать стопки чистого белья кусочками детского мыла… Я стояла, и у меня рука не поднималась вытащить и отнести на помойку эти аккуратно сложенные стопочками дедовы маечки, носовые платочки, и тряпочки. Тряпочки меня окончательно добили. Выглаженные с двух сторон кусочки от бабушкиного старого платья, которое я помнила, обрывки ветхих наволочек, и маленькие прямоугольнички материи, которые шли, вероятно, на заплатки… Так и оставила я полку с тряпочками. До сих пор не трогаю. Не могу. Там же я нашла выписку из дедушкиной медицинской карты. Где чёрным по белому было написано, что у пациента «рак желудка в неоперабельной стадии». Бабушка тогда спрятала эту выписку, а врача попросила написать другую. Что-то про гастрит. Чтоб показать её деду… - Мы тебе не помешаем? – повторила бабушка, и посмотрела мне в глаза. А я заплакала. И обняла бабушку, и к руке её прижалась. К тёплой такой руке. И всхлипываю: - Я вам с дедушкой в маленькой комнате сейчас кроватки постелю. У меня бельё есть, красивое такое, тебе понравится… Я тряпочки твои сохранила, как будто знала… Вы мне не помешаете, не говори глупости. Я очень по вам скучала, правда. Не уходите от меня, пожалуйста. Я подняла голову, и посмотрела на деда. Он улыбался, и ел пирожок. Тогда я поцеловала бабушку в мягкую морщинистую щёку, и.. И проснулась во второй раз. Из-под двери не пробивалась полоска света, и в доме не пахло бабушкиными пирожками. И лицо у меня было мокрое. И подушка. А вот на лице почему-то улыбка. Глупая и бессмысленная. Улыбка…

Я против введения платы за внутренний трафик. Deksha

Стыдясь убёг набивать посты в беседке (чтоб тоже потом простительно было)... Лара не могу я ваши посты пропускать, страшно пропустить чтонибудь интересное\смешное чем они часто наполнены ) И по теме: Паша Паша родился на неделю раньше той даты, на которую был назначен аборт. Он стремился доказать свою жизнеспособность, и громко кричал. У его матери это был уже четвёртый ребёнок, в котором она большой нужды не испытывала. Пашу решено было оставить в роддоме при Второй инфекционной больнице, но тут вышел новый закон о повышении суммы единовременного пособия по рождению ребёнка, и Пашу забрали в семью. Папа у Павла был. Только сам Павел увидел его лишь спустя двадцать пять лет, когда тот пришёл в их квартиру, и начал оделять всех своих отпрысков отцовскими щедротами. Старшей сестре досталось рабочее место в Московской мэрии. Средней сестре – бархатная коробочка с кольцом. Единственному Пашиному брату – велосипед и сто долларов. А потом отец подошёл к Паше, внимательно на него посмотрел, чуть слышно прошептал: «Что ж она, дура, на аборт-то опоздала, а?» - развернулся, и ушёл. И более никогда уже не вернулся. Мама Паши к шестидесяти годам полностью ослепла, и переехала жить на кухню. Там она целыми днями сидела на горшке перед телевизором, и варила суп из крапивы и собачьего корма. А Павел, наконец, осознал, для чего он появился на свет. Он был рождён для секса. Для бурного, шального секса. В ритме нон-стоп. Сексуальный голод начал грызть Павла в двенадцать лет, и с годами только усилился. Павел даже женился. Но это ему не помогло. Женился Павел впопыхах, думая только о том, что теперь у него будет секс. Каждый-каждый день. Секс. Сексястый. На следущее утро после свадьбы Павел обнаружил на подушке рядом с собой чудовищно страшную девушку, которая похрапывала, и пускала слюни на Пашину подушку. Минуту Павел мучился, но сексуальный голод всё-таки победил, и девушку, накрыв ей голову подушкой, дерзко выебали. При этом она так и не проснулась. Нет, Паша не жалел о своём браке, но секса ему всё равно не хватало. Красотой Павел не отличался, девушки на нём гроздьями не висели, работал Паша в типографии, печатал бумажные пакеты для сети ресторанов Макдональдс, и с той зарплатой, которую он там получал – он сам был готов повиснуть на ком угодно. Голова у Паши была большая с рождения. Равно, как и живот. Поэтому в армию его, с диагнозами «Гидроцефалия и рахит» не взяли. Так вот, голова у Паши была большая, а забита она была под завязку сексом. Три грамма серого вещества размазались тонким слоем в Пашиной черепной коробке, и почти не функционировали. Чтобы заставить себя думать, Паша много пил, курил, лизал, колол, нюхал, втирал… Ничего не помогало. Зато у него родился сын. Симпатичный, голубоглазый мальчик, похожий на Пашкиного соседа, Валеру. Паша мучительно напрягал содержимое черепа, но серое вещество не шло ему навстречу, и на Пашины напряги плевать хотело. За мучениями Паши давно наблюдал Пашин товарищ по питию, курению, лизанию, уколам и втиранию – Генри. Генри был младше Павла на 3 года, и голова у него была в разы меньше, но с Пашей его роднили жажда секса, и пристрастие к наркотикам всех категорий. А ещё Генри был аристократически красив, и умел думать. И девушки висели на Генри гроздьями, как бананы на пальме. И ещё у Генри была отдельная двухкомнатная квартира в Пашином подъезде. Не было у Генри только одного – денег. Даже в эквиваленте Пашиной типографской зарплаты. Поэтому однажды произошло то, что должно было произойти: слияние компаний. Теперь Генри пачками таскал домой женщин, Паша их поил портвейном, купленным на свою зарплату, а потом друзья предавались групповому разврату. Иногда Павел выпадал из сценария. Такое случалось, когда Паше особенно нравилась какая-то из приведённых Генри девушек. Стремясь произвести впечатление, Павел залезал на диван, вставал в полный рост, подпрыгивал, и в прыжке разрывал свою майку, похотливо потряхивая уныло висящими грудями-лавашами. Последний такой Пашин прыжок закончился ударом Пашиной головы о люстру, разбитым плафоном, и тремя швами на Пашином лбу. После чего Генри строго отчитал партнёра по бизнесу, и запретил тому всякую импровизацию. Но, надо отдать Павлу должное, иногда импровизация случалась на редкость удачной. Как, например, в том случае, с двумя подругами, к которым Паша и Генри приехали в гости, имея при себе два презерватива, три бутылки «Столичного доктора», и одну ослепительную улыбку на двоих. Генри удалился с барышней в посадки, попутно цитируя ей Омара Хайяма, оставив Павла с девушкой на кухне. Через час, проходя мимо кухни в ванную, Генри притормозил, услышав Пашин голос, в котором угадывались слёзы: - Да-да, Машенька… Тебе не понять, как это – жить в детдоме… Когда в палате на десять человек живут шестьдесят… Когда корочка хлеба в неделю – это единственная твоя пища. Когда садисты воспитатели продавали нас на органы… У меня в детстве был очень большой член, Маша. Пока его не продали. Осталось всего десять сантиметров, но я и тому рад. Посмотри на него, Маша… Смотри, какой он у меня маленький, беспомощный… Он не функционировал у меня вот уже двадцать лет. Никому не удавалось его поднять… Что это, Машенька? Господи! Я не верю своим глазам! Он встал! Встал, Маша!!! Свершилось чудо! Спасительница моя! Скорее снимай трусы! Я должен убедиться в том, что наконец-то я здоров! Лиши меня девственности, Маша!!! Спасибо тебе, Господи! Что ни говори, а иногда Паше феерически везло… Шли месяцы, годы, а сексуальный голод мучил Пашу по-прежнему. Если не сильнее. Наркотики не помогали. Более того, способы достижения наркотического опьянения становились всё более изощрёнными. Паша плотно подсел на мускатный орех. Вы знаете, что от мускатного ореха нехуйственно штырит, если употреблять его в больших количествах? И Паша не знал. Пока его не научил друг Дусик. Для справки: Мускатный орех - психоделик средней силы воздействия. Дозировка - от 8 до 40 граммов. Действующие вещества - миристицин и элемицин. После приёма до начала воздействия проходит 3-4 часа, что является нетипичным для психоделических веществ. Пик воздействия - через 7-8 часов после приёма. Воздействие схоже по ощущениям с эффектом от конопли, в том числе нарушается адекватное восприятие действительности, возникает эйфория, периодически сменяющаяся спокойствием. Усиливается общительность и удовольствие от общения. При передозировке возможны бред и галлюцинации. Токсичен, поражает печень. В день приёма при потреблении мускатного ореха и большого количества пищи болят желудок и печень. Также возможны головная боль и сухость во рту. Плохо совместим с алкоголем. Жрать мускатный орех невозможно, потому что это пряность. Попробуйте сожрать полкило гвоздики… А Паша его просто глотал. Стаканами. И три часа потом сидел, выпучив глаза как филин, мужественно стараясь не проблеваться. И оттопыривался. Да. Но Пашины импровизации и эксперименты не всегда заканчивались удачно. Проглотив в очередной раз стакан муската, Паша отправился домой, и лёг спать. Предварительно поставив у кровати тазик. На всякий случай. …Проснулся Павел от скрежета отмычки в замочной скважине. «Воры, бляди!» - мелькнуло в Пашиной большой голове. Вооружившись тазиком, он на цыпочках поскакал к двери, и, прикрывая голову тазом, посмотрел в дверной глазок. «Точно, воры!» На лестничной клетке стояли два мужика с колготками на голове, и тихо переговаривались: - Щас, как войдём, ты толстого сразу режь, а я рыжьё [ой]ить буду. Паше стало плохо. Мускатный орех медленно, как столбик ртути, начал подниматься из желудка, и вежливо постучался в нагортанник. Назревала кровавая резня. Вот оно что. Паша на цыпочках отпрыгнул от двери, и потрусил на кухню, где в ужасных условиях доживала свой век Пашина слепая мама. - Мама! – зловеще прошептал Павел, наступив ногой в матушкин горшок. – К нам воры лезут! Только молчи. - Свят-свят-свят! – зашуршала в потёмках матушка. В милицию скорее звони! - Нет, мама. Поздно уже. Своими силами защищать дом свой будет – торжественно прошептал сын, и сглотнул мускатный орешек, выпрыгнувший к нему в рот из живота. – Надо, мать, их спугнуть. Давай шуметь громко. - Па-а-ашенька, сыночек! – завопила матушка. – Ты борщеца поесть не хочешь? Только что наварила, горячий ещё! - Молодец! – шёпотом похвалил родительницу Павел, и заорал: - Борщеца, говоришь? Ну что ж, давай, отведаем борща твоего фирменного! – и стал бить по днищу таза маминым горшком – Ох, и вкусен же борщец твой, мать! Наливай ещё тарелку! - Кушай, сынок, на здоровье! А потом пирогов с тобой напечём, с морквой, как ты любишь! - Тсссссс… Тихо, мама. Пойду посмотрю в глазок… - Павел пошуршал в прихожую, и посмотрел в глазок. Никого нет. Облегчённо вздохнул. - Спи мать, ушли воры! - Ну и хорошо, Пашенька. Спокойной ночи. - Спокойной ночи, мать. Паша лёг. Но сон не шёл. Мускатный орех в желудке распухал, и просился наружу. Пришлось мобилизовать все силы, чтоб удержать его в себе. На пике напряжения в двери снова послышался скрежет. «Вернулись, бляди..» - сморщился Павел, и заорал: - Мать! Пироги-то уж, поди, готовы? Неси скорее! …Через 2 часа измученная слепая мать распахнула входную дверь, и заорала: - Нету тут никого, Паша! Нету! Успокойся!!! А за её спиной бесновался пахнущий пряностями сын, стучал горшком по тазу, и плакал: - Мать, ты что? Вот же они! Вот стоят! В колготках, бляди! Закрой дверь, меня первым порезать обещали!!! Из дурки Павел вышел через полгода. И первое, что он узнал – это то, что Генри женился. На Лидке-суке. «Пидораска крашеная!» - сплюнул Паша. «И Генри мудило. Нашёл, на ком жениться. Уроды. И на свадьбу не позвали. Ваще [ой]ы» Ещё никогда Павел не чувствовал себя таким одиноким. Его предали. Как суку. Променяли на бабу-дуру. Генри переехал жить к жене, и более во дворе не появлялся. На звонки к телефону подходила Лидка, и шипела по-змеиному: - Пошёл ты [ой], Паша! Нету Генри. Занят он. Рот у него занят, понял? Заебал… Паша начал спиваться. Но, как ни странно, с уходом из его, Пашиной жизни, Генри-предателя, вокруг Паши стали собираться женщины. Да, это были не те напомаженные девочки, для которых Паша рвал майки на груди. Это были неопределённых лет пьяные женщины, пахнущие водкой и терпким, ядрёным потом. Но они хотели Пашу. И только его. Паша покупал женщинам водку, и женщины, в благодарность, делали Паше минет жадными ртами, привыкшими захватывать водочную бутылку наполовину. Совершенно случайно, Паша стал сутенёром. Он пошёл в магазин за водкой, оставив жадных женщин ждать его на улице. В очереди в винный отдел к Павлу подошёл весёлый джигит, и, сверкая золотыми передними зубами, спросил: - Вай, брат, а эти красавицы, что на улице стоят – с тобой? - Со мной – буркнул Павел, пересчитывая оставшуюся наличность, и понимая, что хватит только на 2 бутылки пива. Кавказец широко улыбнулся, и хлопнул Пашу по плечу: - Тысяча рублей. Паша насторожился, и прикрыл руками зад. - Кому тысячу рублей? - Тебе! – лучисто улыбался джигит, помахивая перед Пашиным лицом голубой бумажкой. – За баб этих, что ли?! - За красавиц, брат! За красавиц этих! Беру обеих! Паша мгновенно перевёл тысячу рублей в бутылки пива, и протянул руку джигиту: - Павел. - Артур. …Через десять минут проданный товар уехал в «шестёрке» Артура, а Паша сидел у магазина на ящике пива, и набирал номер Генри. Уж если попёрло – надо идти до конца.

Лара уважаемая повторяетесь, эти рассказы уже были выложены dibar'ом и VERVoLF'ом ). Предупреждать о ненормативе думаю уже бессмысленно. Свадьба Маша Скворцова выходила замуж. По привычке, вероятно. Ибо в третий раз. На сей раз женихом был красивый молдавский партизан Толясик Мунтяну. Толик был романтичен и куртуазен, работал сутенёром, приторговывал соотечественницами на Садовом кольце, и прослыл большим профессионалом в плане жирануть хани. Чем Машу и прельстил. В третий раз я была на Машиной свадьбе свидетельницей, и поэтому старательно не позволяла себе упиться как все приличные люди. Народ жаждал шуток-прибауток, и весёлых песнопений, коими я славна, и порционно их получал, с промежутком в пять минут. Свадьба была немногочисленной, и праздновалась в домашнем кругу. Мужиков приличных не было, и я грустила. И потихоньку нажирала сливу. В надежде, что через час я смогу убедить себя, что брат жениха со странным именем Октавиан – очень даже сексуален, несмотря на три бородавки на подбородке и отсутствие передних зубов. И вообще: на эту свадьбу я возлагала большие надежды. Мне мечталось, что именно на этой третьей Машкиной свадьбе я найду себе приличного, тихого, ласкового сутенёра, который подарит мне такую же шубу как у Машки, и не будет спрашивать куда делась штука баксов из его кошелька рано утром. Но сутенёров на свадьбе, за исключением сестры жениха – Аллы, больше не было. И вообще не было мужиков. Не считать же мужиками беззубого Октавиана, и Машкиного отчима Тихоныча, который упился ещё в ЗАГСе, и которого благополучно забыли в машине? А я-то, дура, в тридцатиградусный мороз, вырядилась в платьице с роскошным декольте, которое туго обтягивало мои совершенно нероскошные груди, и ещё более нероскошную жопу, и открывало восхищённому взгляду мои квадратные коленки. Между прочим, мою гордость. Единственную. И в этом варварском великолепии я ехала час на электричке в Зеленоград, и околела ещё на десятой минуте поездки. Поэтому из электрички я вышла неуверенной походкой, и с изморосью под носом. Гламура мне это не добавило, а вот желание жить – резко увеличилось. Торжественная часть прошла как всегда: Машка жевала «Дирол» и надувала пузыри в момент роковых вопросов: «Согласны ли Вы, Мария Валерьевна..», жених нервничал, и невпопад смеялся, будущая свекровь вытирала слёзы обёрткой от букета, а я ритмично дергала квадратной коленкой, потому что в электричке успела заработать цистит, и ужасно хотелось в сортир. Дома, понятное дело, было лучше: стол ломился от национальных молдавских блюд, и прочих мамалыг, тамада дядя Женя сиял как таз, и зачитывал телеграммы от Муслима Магомаева и Бориса Ельцина, молдавская родня не знала как реагировать на дяди Женины шутки, и просто тупо побила его в прихожей – в общем, было значительно веселее, чем в ЗАГСе. Через три часа свадебные страсти достигли накала. Машкина новоиспечённая свекровь вдарилась в воспоминания, и пытала невестку на предмет её образования. Машка жевала укроп, и меланхолично отвечала, что образование у неё уличное, а замуж за Толясика она вышла исключительно из меркантильных соображений, потому что на улице зима, а шубу ей подарил только мудак-Толясик, и опрометчиво пообещал ещё брильянтовое кольцо. Свекровь разгневалась, и потребовала от сына развода, но сын уже не мог развестись, потому что ему была нужна московская прописка, а ещё он спал. И беззащитно причмокивал во сне. Рядом со мной сидел помятый и побитый тамада дядя Женя, и коварно подбирался к моему декольте, пытаясь усыпить мою бдительность вопросами: «Милая, а ты помнишь формулу фосфорной кислоты?», «Барышня, а вы говорите по-английски?» и «Хотите, расскажу анекдот про поручика Ржевского? Право, очень уморительный!» Формулу фосфорной кислоты я не знала, даже учась в школе, потому что прогуливала уроки химии; английский я знаю в совершенстве на уровне «Фак ю», и анекдоты о Ржевском вызывают у меня диарею и диспепсию. Всё то время, пока я мучительно старалась не нажраться, я грустно ела молдавские мамалыжные блюда. Понятия не имею, как они назывались, но особенно меня порадовал молдавский чернослив, начинённый сгущёнкой с орехами. Его в моём распоряжении имелось аж три здоровенных блюда, и я активно на него налегала, нимало не печалясь о своей фигуре. Я его ела, и пьянела от его вкуса настолько, что даже Октавиан показался мне весьма интересным юношей, и я криво подмигивала ему, пытаясь дотянуться до его промежности ногой, под столом, дабы изысканно потыкать ему туфлёй в яйца. Уж не знаю, до чьих яиц я дотянулась, но Октавиан резво выскочил из-за свадебного стола, и устремился в сторону туалета, мило прикрывая ладошкой рот. Я пожала плечами, и снова налегла на чернослив. Странное брожение в животе я почувствовала не сразу, и вначале приняла его за сексуальное возбуждение. Но брожение усилилось, и я тоненько бзднула. Никто ничего не услышал, и я продолжила едьбу. Вторая волна накатила без предупреждения, прошла по всему позвоночнику, и запузырилась под носом. Третьей волны я ждать не стала, и вприсядку помчалась в туалет. Туалет оказался занят. Я стукнула в дверь лбом, потому что руками крепко держалась за свою жопу, абсолютно ей не доверяя, и услышала в ответ весёлое бульканье. Октавиан плотно и всерьёз оккупировал унитаз. А третья волна была уже на подходе – это я чувствовала уже по запаху. Выбора не было: я рванулась в ванну, и уселась на её краю как ворона на суку. В промежутках между залпами, я кляла дядю Женю с его анекдотами о Ржевском, и оптимистично радовалась тому, что санузел у Машки не совмещённый. На пятой минуте до меня смутно стало доходить, что чернослив, скорее всего, был предназначен для врагов и Машкиной слепой бабушки, которая ещё в ЗАГСе начала голосить «Ландыши, ландыши, светлого мая приве-е-ет..», и не умолкла до сих пор. Но меня никто не предупредил, и теперь я вынуждена погибать тут от обезвоживания. Стало очень жаль себя, я всхлипнула, и выдавила из себя слезу, и новую порцию чернослива. Говорят, когда кажется, что хуже уже и быть не может – надо оглянуться по сторонам. Мне не понадобилось оглядываться, потому что вот это самое «хуже» само пролезло в ванну, через специальную дырку в двери. Его звали Мудвин. И это был Машкин кот. Мудвин посмотрел на меня, сиротливо сидящую на краю ванны, и распространяющую национальные молдавские миазмы - и зашипел. Я поняла: кот пришёл срать. А срал Мудвин исключительно в ванну. Как его приучила Машкина слепая бабушка-певица. И вот он пришёл, и что увидел? На его месте сидит и с упоением гадит какая-то незнакомая баба! Шерсть на его облезлом загривке стала дыбом, он выпустил когти, прыгнул мне на колени, и с утробным рыком стал драть когтями мои изысканные квадратные колени. Сбросить я его не могла, потому что обеими руками держалась за края ванной. Выбора не было, и я, сильно наклонившись вперёд, вцепилась зубами в его ухо. Мудвин взвыл, запустил свою когтистую лапу в моё декольте, и выдрал мне полсиськи. Следом за ним взвыла я, и опрокинулась назад, в ванну, в полёте успев спасти оставшиеся полсиськи. …Я лежала в ванне с прошедшим через мой организм черносливом, рядом с прилипшим ко мне Мудвином, и плакала. А что бы на моём месте сделали вы? В тот момент, когда я попыталась оттуда выбраться, распахнулась дверь, и на пороге возникли Машкина свекровь и дядя Женя, держащие под руки спящего жениха. А сзади маячило счастливое лицо невесты с фотоаппаратом. Дверь я, как оказалось, предусмотрительно не закрыла. … В моём семейном фотоальбоме есть всё: дни рождения, свадьбы друзей, похороны бабушек и дедушек – всё есть. Нет только одной серии фотографий, под названием «Машкина свадьба» PS. Не верится мне что "Мама" реальная писательница, но это творчество нравится.

(Прим.автора: Креатив про гавно, креатив был написан полтора года назад, слабонервным и воспитанным людям читать не рекомендуется) С моей лучшей подругой Юлей мы забеременели одновременно. По-моему даже в один день. С той разницей только, что осеменители у нас с ней были разные. Хотя я давно в этом сомневаюсь, глядя на то, как с каждым годом наши с ней дети становятся всё больше похожи на моего мужа. Пугающе похожи просто. А тогда, одиннадцать лет назад, выйдя из кабинета районного гинеколога, с кучей бумажек в руках, мы с Юлькой впервые так близко столкнулись с понятием «совеццкая медицына». Перво-наперво нам с Юлой предписывалось встать на учёт по беременности. А что это значит? А это значит, что нас ждал немыслимый [ой]ец, в сопровождении целой гаммы чувств, в кою окунулись мы с Юлией, подсчитывая количество бумажек в нашых руках, и прикидывая, успеем ли мы сдать все эти анализы до того, как родим. Бумашка первая. Анализ мочи. Анализ мочи предписывалось сдавать через день на протяжении всех девяти месяцев. Направления нам дали сразу на три месяца впирёд. С бумагой в стране больше дефицыта нету. Мы хотели посчитать, сколько же литров мочи нам с ней придёцца принести согласно выданным бумажкам, но на пятнадцатом литре сбились, и заплакали. Бумашка вторая. Анализ крови. Кровь надо было сдать: из пальца, из вены, на сахар, на билирубин, на ВИЧ, на сифилис, на гепатит, на группу крови, общий, хуёпщий… В общем, дураку понятно: столько крови нету ни у меня, ни у Юльки. Снова заплакали. Бумашка третья. Анализ крови на токсоплазмоз. Вы знаете, чо это такое? Вот и я не знаю. А Юлька – тем более. А название жуткое. Так что Юлька, наказав мне до её возвращения посчитать бумажки с требованиями принести в лабораторию чемодан говна, снова вернулась в кабинет номер дваццать два, с целью уточнения термина «токсоплазмоз». Я засела считать бумажки. В общей сложности, нам с Юлой нужно было принести минимум по килограмму говна, чтобы нас поставили на учёт. Всё просто: нет говна – нет учёта. Нет учёта – рожай в инфекционной больнице, рядом с полусгнившими сифилитиками. И причём, ещё за собственные бабки. Нету бабок – рожай дома, в ванной. По-модному. Посмотрев на даты на бумажках, я поняла, что этот килограмм надо принести сразу в один день, разделив его на три порции. В одной порции будут искать под микроскопом глистов, в другой – какие-то полезные витамины, а в третьей, по-моему, картошку. Юльки в тот момент рядом не было, поэтому я плакала уже одна. А минут через пять вернулась красная Юлька. - Они тут все ёбнутые, Лида. – Сказала Юлька, и плюхнулась жопой на важные документы о бесперебойной поставке говна с витаминами. – Знаешь, кто такой этот токсоплазмос? - Это фамилия врача? - Хуже. Это вирус. Да-да. Страшный вирус. Если он у тебя есть – то ребёнок у тебя будет похож на Ваню-Рубля из пятого подьезда. Я вздрогнула. Ванька-Рубль был безнадёжным олигофреном, и любил в свои двадцать пять лет гулять по весне в кружевном чепчике возле гаражей, пириадически облизывая гаражные стены, и подрачивая на покрышки от КАМАЗа. Родить точно такого же Ваню я не хотела. Вирус меня пугал. Вдруг он, вирус этот, уже у меня есть? Я запаниковала: - А как он передаёцца, вирус-то? Я, Юль, если чо, только в гандоне ебусь. Юлька посмотрела на меня, и назидательно ответила: - Оно и видно. Именно поэтому ты тут щас и сидишь. Если я не ошибаюсь, гандоны иногда рвуцца? – Я покраснела, а Юлька добавила: - Но гандоны тут ваще не при чом. Вирус этот живёт в кошачьих ссаках и сраках. Ты часто имеешь дело с кошачьими ссаками, отвечай? Смотрю я на Юлу, и понять не могу: то ли она, сука, так шутит неудачно, то ли врачи нас наебать хотят, патамушта анализ этот ещё и платный. В общем, я и отвечаю: - У меня нету ссак. Кошачьих ссак. Нету. У меня даже кота нету. У меня хомяк есть. Старый. Но он на меня никогда не ссал. Выпалила я это, и начала нервно бумажки у Юльки из-под жопы выдирать. - Нет, Лида. Хомяк – хуй с ним. Вирус только в кошачьем ссанье есть. А я врачихе этой щас и говорю: «А [ой] нам этот анализ, у нас и котов ссаных-то нету. У меня дома ваще скотины никакой, кроме бабки мужа – нету. И то, она пока, слава Богу, не ссыцца. Поэтому совершенно точно ни у миня, ни у Лидки этово вашего ссанова микроба нет...» Юлька замолчала, и опустила глаза. А я не выдержала: - И чо дальше? Чо она тебе ответила? Юла всхлипнула, и достала из кармана ещё одну бумашку: - Она сказала, што, возможно, у нас с тобой есть подруги, у которых есть коты, которые срут в лоток, и вполне возможно, что эти подруги заставляют нас в этом лотке бумашку менять… В общем, за мой нездоровый интерес к ссакам меня принудили сдать дополнительный анализ говна. Уже не помню для чего. Ну не суки? И подруга заплакала. И я тоже. И какая-то совершенно посторонняя и незнакомая нам беременная тётка – тоже. А слезами горю, как известно, не поможешь… На следующий день, в восемь утра, мы с Юлькой, гремя разнокалиберными баночками, пописдели в поликлинику. Лаборатория для этих баночных анализов там находилась прямо у кабинета, где брали кровь. С одной стороны, это был плюс: потому что кровь из нас тоже хотели выкачать - так что не надо далеко ходить. Но присутствовал и минус: в очереди желающих сдать кровь сидели несколько очень неотразимо-красивых мужчин. И они смотрели на Юльку. И ещё – на меня. Смотрели с интересом. Животов у нас с ней ещё не было, но интерес мущщин был нам всё равно непонятен. Две ненакрашенные девки в ритузах, с полиэтиленовыми пакетами, внутри которых угадывались очертания баночек с чем-то невкусным – по-моему это ниразу не сексуально. Но, возможно, эти мущщины были дальними родственниками Вани-Рубля, только очень дальними, и очень на нево непохожими. И, чорт возьми, мы с Юлькой сразу почувствовали себя порнозвёздами района Отрадное. Минуты на две. Патамушта потом нам с ней пришла в голову гениальная мысль о том, што щас мы с ней должны на глазах этих красивых мужчин вытащить из пакета свою стеклотару с говном, и водрузить её прям им под нос. Патамушта эти мужчины однозначно имели отношение к Рублю, раз сели прям у каталки, куда больной глистами народ ставит свои анализы. Стало ужасно неудобно. Но делать было нечего. Раз принесла – надо отдать. Из-за Ваниной родни песдовать сюда с новыми банками второй раз не хотелось. Так что я, подмигнув самому красивому мужчине, беспалева достала свои баночки, и гордо шлёпнула их на стол. Юлька, в свою очередь, чуть ухмыльнувшысь, тоже достала свои склянки, и я ахуела: Юлькина тара была густо обклеена наклейками от жувачки «Бумер», и о содержимом баночек можно было только догадывацца. Хотя я и подозревала, что в них лежыт вовсе не «Рафаэлло». Я покосилась на Юльку, и та шепнула: - Это ж блядство какое-то: на глазах пяти десятков людей своё говно сюда вываливать. Я ж люблю, чтобы всё было красиво и аккуратненько. Кстати, это я сама придумала. – Последняя фраза прозвучала гордо. Теперь я покосилась на мужчин. Те сидели, и делали вид, что ничего не видели. И на нас с Юлькой уже даже не смотрели. Может, оно и к лучшему. Тут я подняла голову, и увидела над каталкой с говном надпись: «Баночки с ссаками открывать, а баночки с говном – даже не думайте. Ибо это ахуеть какой косяк» Согласно лозунгу, я отвинтила крышку с одной баночки, и оставила в покое вторую. Юлька последовала моему примеру, и мы с ней, с чувством выполненного долга, уселись рядом с мущщинами, и начали всячески шутить и смеяцца, пытаясь скрыть нелофкость, и привлечь к себе внимание. Насчёт последнего пункта, как оказалось, можно было и не старацца. Ибо внимание нам было обеспечено с той минуты, как в коридор вышла большая бабища с волосатыми руками и могучей грудью, и, сразу выделив опытным глазом Юлькину весёлую стеклотару, заорала на пять этажей поликлиники: - ЧЬЯ ЭТА БАНОЧКА?! ПОЧЕМУ, БЛЯ, ЗАКРЫТА?! КТО, БЛЯТЬ, ТУТ СЛЕПОЙ, И ЛОЗУНГОВ НЕ ЧИТАЕТ?! Красивые мужчины интенсивно захихикали, а Юлька густо покраснела, и, не глядя на них, твёрдым шагом подошла к бабище, и смело откупорила свою банку. Волосатая тётя тут же сунула в неё нос, изменилась в лице, покраснела, отпрянула в сторону, и завопила: - У ВАС ЖЕ ТАМ КАЛ!!!!!!! Красивые мужчины зарыдали, и начали сползать с казённой банкетки на линолеумный пол, и даже безнадёжно больные и глухие старушки, которые пришли сюда за порцией яду, чтоб скорее сдохнуть, затряслись, и закашлялись как рота туберкулёзников. Пятьдесят пар глаз смотрели на Юльку, до которой вдруг дошло, что ей уже всё равно нечего терять, и она заорала в ответ: - Да! Да, бля! Там лежит мой кал! Моё говно! Говнище, бля! Я высрала ево сегодня утром, и сложыла, блять, в банку! А что вы там хотели обнаружыть? Мармелад «Жевастик»?! Хуле вы тут теперь орёте, в рот вам, бля, кило пиченья! Мужчины к тому моменту уже умерли, а старушки выздоровели. - ЗАЧЕМ ВЫ ЗАКЛЕИЛИ БАНОЧКУ?! – Бесновалась могучая тётя, и трясла Юлькиным анализом над головой уже умершых Ваниных родственников, - Я ЕБУ, ЧОТАМ У ВАС ЛЕЖЫТ???!!!! Юлька пыталась отнять у нервной женщины свой кал, и огрызалась: - А вот хочу – и заклеиваю! Мой кал! Моя баночка! Что хочу – то с ними и делаю! Быстро забирайте у меня говно, пока я вам тут прям в каталку не насрала! - Хамка! – взвизгнула тётя, и стукнула Юлькиной баночкой по столу, отчего у той отвалилось дно, и Юлькины старания скрыть свой кал от глаз посторонних закончились полным провалом. Трупы мужчин уже начали странно пахнуть. А старушки вообще пропали из очереди. - Говноройка криворукая! – выплюнула Юлька, и быстро накрыла свой экскремент моим направлением на анализ крови. - Вон отсюда! – визжала тётка, и уже схватилась за ручку каталки. Второй части Марлезонского балета мы с Юлией ждать не стали, и поэтому быстро съеблись из поликлиники, забыв взять в гардеробе свои куртки. Через неделю Юлькино направление вернулось обратно в кабинет к нашему районному гинекологу, с пометкой: «Кал нужно сдавать в чистой прозрачной посуде. Пересдать» Вот этого надругательства Юлька уже не вынесла, и мы с ней перевелись в другую поликлинику. Тоже районную, но настолько нищую, что у них даже микроскопа лишнего нету, чтоб витамины в говне поискать. И наш кал в этой поликлинике [ой] никому не был нужен. Как оказалось, у нас и токсоплазмоза не было, и дети родились непохожими на Ваню Рубля, а то, что они похожы на моего мужа – выяснилось только пять лет спустя, но это уже другая история. А наша совеццкая медицына навсегда останецца самой ахуительной медицыной в мире. Зато я теперь точно знаю, что в говне есть витамины.

Как обычно в наличии мат. Синдром Экзюпери - Расскажи мне сказку… - Тихо прошу в телефонную трубку. - Сказку? - Сказку. - Какую? - Какую хочешь. Только сам придумай. - Лид… - Что? - Всё так плохо? Плохо? Да нет, наверное. Да. Нет. Наверное. Вздыхаю: - Паршиво… - Он спит? - Да. - Послушай, Лид… - Не надо. Я всё это слышала сто раз. Я не могу. - Ты мучаешься. - Нисколько. - Любишь чувствовать себя жертвой? - Сказку. Расскажи мне сказку. Пожалуйста. Жёстко ухожу от скользкой темы. Он это понимает. Должен понять. - Ладно. Сказка. Давным-давно… Перебиваю: - Не так. Надо чтоб «жила-была девочка». - Хорошо. Жила-была девочка одна… Хорошая. - Красивая? – Кокетничаю тухло. - Красивая. Хорошая-красивая девочка. Жила она, была… Слушай, Лид… - Никаких Лид. Не останавливайся. Дальше что? - Дальше? Да хер его знает, что там дальше… Уфффф… Ты можешь сейчас выйти на пять минут? Я подъеду… - Сказку! Я хочу сказку! Ну что ты за человек такой, а? Мокрая волна начала подниматься из груди, и уже поднялась до носа. - Началось… Ладно, слушай сказку. Жила-была девочка. Красивая-хорошая. Только глупая. Не перебивай. Глупая была девочка. И никто не знал – почему. Одни говорили – она в детстве с забора наебнулась, другие – что мама у неё пила по-чёрному, а третьи ничего не говорили. Они тупо пользовались тем, что девочка была дурой. А девочка и радовалась. А девочка и старалась. Скажут ей: «Дай денег, девочка» - она даст, скажут: «Я поживу у тебя, девочка» - она тут же печь топить, кашу варить, и носки вязать… Медленно нажимаю на красную кнопку, и наблюдаю как на экране телефона плывут под унылую музыку навстречу друг другу две руки, и встречаются в приветственном рукопожатии под логотипом Нокия. И пустота. Серый экран. Нос мокрый как у собаки. Ртом дышу. Дышу-дышу-дышу. Минут десять дышу ртом. А потом и носом стало получаться. Тихо выхожу из ванной, и, не зажигая света вхожу в спальню. Присаживаюсь на край кровати, поднимаю с пола сползшее одеяло. - Ты спать? – Сонный голос в темноте. - Нет ещё. Мне поработать нужно. Спи. - Завтра поработаешь. Ложись. Горячая рука хватает меня за запястье, и тянет на кровать. Осторожно освобождаю свою руку. - Потом. Ты спи, спи… За окном сигналит машина. Вздрагиваю. Чего-то жду. Снова протяжный гудок. Поправляю одеяло ещё раз, встаю, выхожу из комнаты, тихо прикрыв дверь, и замираю в прихожей. Сигнал машины. Накидываю на плечи куртку, и выхожу к подъезду. - Зачем приехал? Опять мокрая волна застряла в районе носа. - Прости. Прости мудака. Я просто устал. - Я тоже. Зачем приехал? Губы прижимаются к моим рукам. Исследуют каждый палец. - Я так не могу, Лид. Тебе никого не жалко. Никого! Меня не жалко, себя… Ты только его жалеешь! Почему? - Ты знаешь. Зачем в сотый раз? - Чтоб поняла! Чтоб глаза открыла, дура! Ты же его не любишь, ты его жалеешь! - Мы в ответе за тех, кого приручили. - За тех, кого вовремя не послали [ой]! Синдром Экзюпери! Зачем тебе это? - Он без меня не сможет… - А я смогу, или ты об этом не думаешь? Сколько ещё это может продолжаться? Год? Два? Три? - Ты считаешь? - Считаю! Ну, убей меня теперь. Лид, я должен знать, есть ли у меня шанс… Смотрю на кончики своих тапочек. Выскочила, идиотка, в чём была. А тут лужи… - Шанс есть всегда. Только ты сам должен решить – нужно ли оно тебе? Не поднимаю глаза. На тапочки смотрю. - А что я тут, по-твоему, делаю? Ты мне нужна. Только ты. Понимаешь? Ещё бы. Ещё бы я не понимала. Сколько раз я это слышала… «Нужна». Я всем нужна. Только для чего? - Для чего? - Чтоб дышать нормально. А не с аквалангом. Лид, я не знаю, сколько у меня осталось воздуха… Романтик. Какие слова, какие слова знаем… Помимо воли на лицо наползает скептическая улыбка. Мокрая волна оттолкнулась от носа, и пошла выше. Резко. Так, что слёзы выступили. - А если сегодня воздух кончится? Что будешь делать? Умрёшь? Баллон в акваланге поменяешь? - Не будь ты сукой, а? Ну, зачем ты? А, в [ой]у тапки. Всё равно на помойку теперь. Делаю шаг в лужу, и утыкаюсь лицом в мокрое от дождя плечо. - Прости… Ты же знаешь… Я не могу! Пока не могу! Повод… Повод нужен!… Ну, как я вот так смогу? Два года жизни, понимаешь? Я… Я ж подыхала тогда! Сорок три кило живого весу! Речевой невроз! Овощ слюнявый! И никого рядом, ни-ко-го! - Тихо-тихо, тсссссссссссссс…Не кричи… - Он один рядом был! Он меня вытащил, уколы делал, лекарства покупал сам, с ложки кормил! - А ты для него меньше сделала? Он живёт у тебя, ты его кормишь, обстирываешь, терпишь его истерики… Ты всю жизнь будешь долги раздавать? Что он для тебя сделал за эти два года? Что он тебе на день рождения подарил? Всхлипываю, и царапаю ногтями его куртку. - Молчишь? А на Восьмое марта? А на Новый Год? А хоть раз он тебя спросил: что ты сегодня ела? - Ну, не надо… Я уйду сейчас… - Куда? К нему?! В спальню пойдёшь, чтобы услышать: «Ты спать? Завтра поработаешь – ложись»? Господи, это когда-нибудь кончится? Реву. Сопли размазались по его кожаной куртке, а мне не стыдно почему-то. Он рукой мне их вытирает. - Лид, ты ж должна понимать, что дальше так нельзя. Чего ты ждёшь? Какого повода? Не хватало ещё, чтоб он тебе въебал, Боже упаси… Ты и это простишь в счёт своего «долга»? Вижу, простишь. Дура! Сопливая ты дура! Господи, за что я тебя люблю… Ты сама не живёшь, и мне не даёшь – ты понимаешь? Я подожду, сколько скажешь. Год, три, десять… Только ты сама пойми: ты же у себя время крадёшь. Сколько тебе ещё надо чувствовать себя несчастной? Когда ж ты озвереешь-то, а? Ты ж умеешь это. Ты ж человека с корнем вывернешь, если захочешь… Ты меня, вон, триста раз через жопу вывернула, и тебе меня не жалко! - Жалко! - Правда? Тогда почему он там, а я здесь? - Потому что! Выкрикнула, и сдулась как шарик. Только усталость накатила, и соплей стало ещё больше. И он сдулся. Молчим. Тапочки мокрые насквозь. Ногам холодно. - Ножки промокли? – Сильные руки отрывают меня от земли. Обнимаю его за шею, и шепчу ему в ухо: - Подожди ещё чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. Я не могу так сразу, так резко… Я постепенно, хорошо? Я ему скажу, что завтра буду всю ночь работать с документами, и чтобы он не приезжал. А потом скажу, что… В общем, придумаю что-нибудь… Ты только не дави, ладно? Мне время нужно. Ещё немножко. Прости… - Лид, я тебя люблю. - Я тебя тоже. Очень. Только не дави… Пожалуйста. Дай мне месяц. Его руки дрожат. Я это всем телом чувствую. Ясен хуй – почти шестьдесят килограмм, а он не Турчинский. Дёргаю ногой, давая ему сигнал к возвращению меня на землю. Осторожно приземляюсь. Целую его в шею. Сильно. Захватывая кожу зубами. Затем отталкиваю, и ухожу не оборачиваясь. Дома темно. Скидываю мокрые грязные тапочки, и запихиваю их под вешалку. Завтра выкину. Шлёпая мокрыми ногами по полу, иду в спальню. Присаживаюсь на край кровати, и поднимаю с пола сползшее одеяло. - Ты спать? – Слышу в темноте. - Нет ещё. Мне поработать надо. - Хватит работать. Спать ложись. Почему-то улыбаюсь. - Синдром Экзюпери… - Что? – Горячая рука схватила меня за запястье, и потянула на кровать. - Ничего. Спи давай. Я скоро лягу. Тихо выхожу из комнаты, иду в ванну, прикрываю дверь, и достаю телефон. - Алло? - Это я. Расскажи мне сказку… - Какую? - Любую. Только чтобы хорошо заканчивалась, и все там были счастливы… - Он спит? - Да. - Тогда слушай… Happy birthday «В этот день теплом вашим я согрет, мне сегодня тридцать ле-е-е-ет»(с) Ещё б я не вспомнила гимн тридцатилетних. С утра на телефонный звонок поставила. Ха. Вот и всё. Больше в моём возрасте не будет циферки 2, стоящей в разряде «десятки». Плохо это или хорошо? Скорее, наверное, [ой]. От моего мнения ничего не измениться. Сейчас пойду гулять с собакой, потом буду пылесосить квартиру, потом… Тесто. Тесто, блять. Тесто надо поставить для пирогов. Сроду не пекла никогда. Опять говно получится, к гадалке не ходи. В прошлом году торт пекла вишнёвый. Пришлось гостям его в темноте жрать. Такой позор при свете не показывают. Всё развалилось. Господи, почему у меня все бабы в семье такие рукодельные, а? И пекут, и шьют, и вяжут сами… А потом приходят ко мне в гости, и хари плющат. Дескать, салаты твои – дрянь, пирог у тебя позорный, и вообще: все люди как люди, а Лидка у нас не пойми в кого такая. Ни торта испечь, ни носков красиво заштопать не может. Вот эти совдеповские пережитки прошлого меня убивают. Штопанье носков. Творог из прокисшего молока в марлевом мешочке, висящий над раковиной, и сочащийся кислой сывороткой. Кипячение простыней по субботам. Носки можно выбросить и купить новые. Творог тоже можно купить в магазине. Вместе с отбеливателем «Ваниш». А можно вообще не покупать белое постельное бельё. У меня, например, оно всё чёрное. Готично и практично. Права родня, права. Все люди как люди, а я как хуй на блюде. И руки у меня растут из жопы. Сын домой друзей притащил. Хочется послать куда подальше всю эту начальную школу, но почему-то неудобно. Пылесосю, лавируя между Пашей, Кириллом, Андреем, ещё одним Андреем, игрой «Сони Плейстейшн» и собакой. Убью. Убью вас всех. И чадо родное не пощажу. Какого вы именного сегодня припёрлись ко мне домой? У-у-у-у-у-у… «Мне сегодня тридцать ле-е-е-ет!». Телефон разрывается. Пылесос гудит, сука. Дети орут. Ненавижу детей. Это папа. Смущённо спрашивает, можно ли ему зайти. Впервые за всё утро улыбаюсь. Папа приходит через полчаса. Неловко меня целует куда-то в ухо, дарит цветы и конверт с деньгами. Вечером приходить наотрез отказывается. «Нужна тебе моя рожа на твоём празднике жизни? Это твой день. Пей-гуляй. И назад не оборачивайся» «Мне сегодня тридцать ле-е-ет!». Это уже мама звонит. «С днём рождения, бла-бла-бла, желаю бла-бла-бла, много не пей, тебе ещё завтра ребёнка в школу провожать» «Мне сегодня тридцать ле-е-ет!» Номер украинский. Женский голос с акцентом. Это Оля, старая знакомая. «Поздравляю, бла-бла-бла, желаю щастья, в мае приеду в гости» «Мне сегодня…» Выключаю телефон. Выключаю пылесос. Выключаю мозг. Стакан сухого мартини, сигарета, и на балкон. На асфальте под балконом вижу корявую надпись «Мама, поздравляю с днём рождения! Андрей». Улыбаюсь во второй раз. Ишь ты, и ведь молчит, засранец, как ни в чём ни бывало. Ждал, когда я сама увижу. Злость стала проходить. Сигарету затушила, только прикурив. Снова включаю телефон, не забыв поменять на нём сигнал вызова на какой-то заунывный нокиевский проигрыш. Через минуту телефон зазвонил. Это Настя. «К тебе придти? Помочь с готовкой? Что принести? Тапочки есть? Свои взять? Я фен тебе купила – тебе же нужен фен? Всё, уже иду» Да, - отвечаю. Придти. Помочь. Ничего. Тапочек нет. Бери. Фен нужен, спасибо. Жду. Через три часа придут гости. Салаты не готовы. Тесто не поднимается. На лице остатки вчерашней косметики. Махровый халат и тапочки. Собака не дотерпела до прогулки. Лужа в прихожей. Детские крики «Куда ты жмёшь?! Влево, влево уходи!» Размытое отражение в зеркале. Размытое и дрожащее. Мне сегодня тридцать лет… *** 9.04.2004, пятница, 16:42 Волнуюсь-волнуюсь-волнуюсь! Кафе заказано на шесть вечера. Только что позвонил Серёжка, сказал что не придёт. Жена заболела. Олеська смс-ку прислала «Стою в пробке на Садовом. Опоздаю» Ершова с утра уже бухая. Щас кофе пить будет, визин в глаза капать, и просить у меня белый сарафан под свои красные туфли. Сижу возле большого зеркала, и вижу в отражении как Сёма сосредоточенно укладывает мои волосы в подобие вечерней причёски. По-моему, у неё получается. В туалете орёт Ершова. Не может открыть дверь, и орёт. [ой] её вообще надо было запирать? Кому ты тут нужна-то? И чё я там у тебя не видела, даже если и войду? Не поднимаясь со стула, кричу Юльке чтоб повернула ручку двери до упора влево, и потянула на себя. Вопли в туалете утихли. Звонок в дверь. Кричу Юльке: «Открой, это Машаня пришла!», и тут же морщусь. Сёма воткнула мне в голову пятнадцатую шпильку. Я считала. «Ну, сестра, с юбилеем тебя» - говорит Машка, и суёт мне в руки коробку, поясняя: «Там фен. Тебе же нужен фен? До двадцати пяти дожила, а приличного фена не имеешь. Радуйся, что у тебя есть такая добрая и заботливая сестра» Радуюсь. Фена у меня действительно нет. Есть какой-то маленький-страшненький, я им волосы сушу. А вот на такой фен, с какими-то насадками, денег всегда жалко было. Машка у меня молодец. «Димка твой будет?» - спрашивает. «Должен» - пожимаю плечами, морщусь, ойкаю. Семнадцатая шпилька. Я считаю. «Они с Ершовским Толясиком вместе должны приехать» «Цветов, я смотрю, он тебе так и не подарил» «Ты ж Диму знаешь» «Лучше б не знала» Щас Машка сядет на своего любимого конька. В нашей семье всегда актуальны две проблемы: папа-алкоголик, и Лида со своими мужиками. «Папа тебе звонил сегодня? Поздравлял? Странно. Он с утра уже нажрался. Чё пожелал? Счастья в личной жизни? Правильно пожелал. Хватит уже уродов коллекционировать. С тех пор как от тебя Вовка свалил – у тебя крыша на мужиках поехала. Сдирай со своего мента подарок поценнее, и в [ой]у посылай. Кстати, Ирку вчера встретила, она мне сказала, что твой Дима к ней приставал, и за жопу щипал. Тебе самой-то не противно?» Началось. Завелась Машаня. Сейчас всех перечислять начнёт. «Вспомни своего Валю-Глиста. Казалось бы: куда хуже-то? Ан нет. Она мента домой притащила. Я уж и Валю теперь с нежностью вспоминаю. Он хоть цветы тебе дарил каждый день. Хоть и на твои же бабки купленные. Кто у нас следующий? Наркоман? Алкоголик? Гей?» Двадцатая шпилька. Взрываюсь. «Сёма, блять! Ну хватит уже шпилек-то! Вторая пачка кончилась. Как я это вечером из башки выдирать буду? Пассатижами?» «Заткнись. Из твоих трёх волосин ничего путного не получается. Давай ещё три шпильки» Зря Машка орёт. У меня ещё минимум лет пять в запасе есть, чтоб найти себе нормального мужика. А вот когда я его найду – сроду больше не буду заморачиваться с этими днюхами. Он у меня богатый будет, мужик мой новый. Он ресторан снимет, весь, целиком, сам всех моих друзей пригласит, и даст мне денег на салон красоты. И там не будет Сёмы и двадцати трёх шпилек. И я просто встану утром девятого апреля, и буду полдня валяться в ванной… А потом пойду в салон. И меня там причешут-накрасят. И платье у меня будет красивое. Белое, до пола. Почти как свадебное. Мой мужик мне его подарит, я знаю. И домой я вернусь пьяная-пьяная. Счастливая-счастливая. С морем цветов, которые привезут на трёх машинах. Двадцать пять – это только треть всей жизни. Уже на следующий год всё будет по-другому. Волнуюсь-волнуюсь-волнуюсь… *** 9.04.1999, пятница, 12:25 Мне уже двадцать. Только сейчас я, наконец, поняла, что я выросла. Щас смотрю на себя со стороны: ну вот настоящая женщина уже. Умная, опытная. Ребёнка родила. Блин, всё как не со мной было… Помню, когда отмечали моё восемнадцатилетие – мне казалось, что я уже такая взрослая стала. Хуй там было. Сопля зелёная. А вот щас – это да. Муж, семья, сын. Всё как надо. Готовить научилась. Сегодня охуительный торт сама испекла. Шоколадный. Рецепт в книжке прочитала. Там, правда, надо было клюкву клась и какой-то разрыхлитель, но клюквы у меня не было. И разрыхлила я всё руками. По-моему, [ой]атый торт получился. Пусть попробуют не сожрать. Ещё суп варю сама. Даже два. Борщ и рассольник. Правда, редко. Мы с Вовкой моей маме бабло даём, и она сама всё покупает, и готовит. Мне некогда, у меня ребёнок. С ним гулять надо по шесть часов в день. Когда мне готовить? Народу сегодня придёт куча. Сёма с Гариком, Танька, Маринка с Серёгой, брат из Купавны приехал ещё вчера, с девушкой, сестра из Балашихи сегодня приедет, с детьми и с мужем. Машку не считаем. Она сегодня на концерт «Иванушек» уезжает. Фотик у меня выклянчила. Проебёт стопудово. Папа будет за неё деньги мне отдавать. Мама на кухне пашет с утра. Варит-парит. Сказала ей, чтоб она свой говносалат «Мимоза» не делала. Навалит в него консервов рыбных, а я потом костями всегда давлюсь. И ведь на каждый праздник бадью нахерачит всё равно. А, ещё надо ей сказать, пусть мяса жарит больше. Я ещё Ирку с Наташкой пригласила. И пусть табуретки у соседей возьмёт, а то сажать их всех некуда будет. Щас тогда пойду с ребёнком пару часов погуляю, а то меня уже тошнит от кухонных запахов, а потом Дюшку спать кину, и к Сёме пойду, причёсываться. Пусть и покрасит меня заодно бесплатно. У меня день рождения. Юбилей. Следующий ещё нескоро. Уж в двадцать пять, конечно, мне Сёмины причёски [ой] нужны не будут. В салон пойду. Вовка, глядишь, к тому времени, разбогатеет. Других вариантов у него нет. Такие жёны на дороге не валяются: умные, красивые, опытные. А не разбогатеет – найду себе другого. Ещё и выбирать буду. Такую как я надо заслужить. *** 9.04.1989, воскресенье, 09:57 Ура! Мне уже десять! С семи утра не сплю. Жду подарков. В девять проснулась мама, зашла в комнату, и сказала: «С днём рождения, дочура» - и куклу подарила. Не совсем такую, как я хотела, но тоже ничего. Главное, волосы у неё длинные, и лицо резиновое. Можно будет её потом подстричь и фломастерами накрасить. Я, конечно, хотела Барби. Но эта Барби очень дорого стоит. Есть ещё куклы типа Барби, только на лицо некрасивые, и я на такую деньги коплю. Она пятьдесят рублей стоит, а у меня уже есть тридцать. Если бабушка сегодня денежку подарит – смогу купить куклу Wendy. Не знаю как это по русски. Шенду? Тупое имя. Американское. Она, конечно, не очень красивая, и волосы у неё рыжие и короткие, зато у неё как у настоящей девушки есть грудь. Хочется потрогать – какая она? У соседки Даши есть такая кукла. Только у неё Синди настоящая. Потрогать мне её не дают. Так, показали только. Мне завидно. А папа подарил мне электрическое пианино. Называется «Маэстро». Фигня на две октавы. На таком ничего не сыграешь. Я потом этот Маэстро Машке отдам. У Ирки такой есть, я с ним уже наигралась. Там смешно было, когда в нём батарейки сели, и это пианино пердеть начало! Нажимаешь на клавиши, а оттуда так «Пфррррррррр» Мы с Иркой всем мальчишкам из нашего класса по телефону звонили, и пердели им в трубку Маэстрой. Кузнецов, придурок, трубку минут десять не клал. Мы так ржали! Наверное, ему понравилось. А ещё мне мама разрешила проколоть уши. Она давно говорила: «Вот десять лет тебе будет – разрешу». Может, мне даже золотые серёжки с красным камушком подарят. Сегодня ко мне придут подружки из нашего класса, и даже Вика придёт Астраханцева. Она у нас отличница, и ко всем подряд на день рождения не приходит. А ко мне придёт, сказала. Мама купила много бутылочек газировки «Тархун», «Лесная ягода» и «Дюшес». Я ещё хотела торт шоколадный, но мама купила какой-то ореховый. Я такой не ем. К нам должна придти мамина подружка с дочкой Аллочкой, а у Аллочки диатез от шоколада. Так что из-за неё я осталась без торта. Надо бы самой научиться такой торт печь. Я у бабушки поспрашиваю что для этого нужно. Бабуля у меня хорошо готовит: пирожки печёт, варенье сама делает клубничное, даже кисель варить умеет. Я тоже научусь так готовить. У нас в семье все хорошо готовят: и мама, и бабушка, и сёстры старшие. И я научусь. И даже ещё лучше их готовить буду. И потом всегда сама буду печь шоколадные торты на свой день рождения. А Аллочку больше не позову никогда. *** 9.04.1979, понедельник, 14:38 - О, пришёл, пришёл! - Ну, ты мужик… - Слава, брат, дай руку пожму! - Молоток! - Поздравляю, Славик. Ювелир! - Прям как по заказу! У меня, вон, двое пацанов растут, нам невеста нужна! Дай, обниму! - Четыре восемьсот?! Ну, молодец Танюха! Вот это девка! - На кого похожа-то? - Назвали-то как? Юлькой? Лидой? А чо так? - Спасибо… Спасибо, Шурик… О, Ваня! Спасибо, Вань. Вон мой стакан… Да лей, лей, сегодня не работаем… Ну, за Лидию Вячеславовну! - За Лиду! - За новорожденную! - Здоровья! - Терпения родителям! - Чтоб выросла хорошим человеком, Слава. Это ж главное, Слава! - Папина радость… - До дна! - До дна!! - До дна!!!! Мне не по нраву юбилеи, В них что-то есть от панихид, Бредёшь к кладбищенской аллее, К годам привязан как шахид. Готовит яму за оградкой Черёд моих округлых дат И только думаешь украдкой – Какой же вас придумал гад. Рекой шампанское, цветы И восторгаясь нюхай-ахай, В душе такой [ой]ец и ты С одною мыслью: “Днюхи – [ой]!”

[sibvid] http://ftp.burnet.ru/incoming/users/other_torrent/amerik[/sibvid]Анриал.