Владимир Мещерский. Что такое сербский народ? …Не раз по моем возвращении задавали мне вопрос, что такое сербский народ? Когда посмотришь на него, сидя в коляске, и увидишь серба на поле с его парою волов, тогда глазу кажется, что перед ним медленно, лениво и в спокойном обладании своей личностью идет малоросс, хохол Полтавской губернии: тот же общий контур, тот же приблизительно костюм, то же бритое лицо с длинными усами, те же наружные движения, тот же рост… Но когда подойдешь к этому сербу и начнешь с ним говорить, то сходство это значительно ослабляется: степень развития другая и характер как будто другой. Серб гораздо менее развит малоросса. В характере его есть черты, отсутствующие в хохле, например: добродушие, наивность, доверчивость. Зато, сколько мне показалось и сколько мне говорили, есть и схожие с малороссом черты: упрямство и лень. Мужчины представляют собой тип довольно красивый и стройный, средний рост преобладает, маленького роста почти не видать. Женщины красивы, но красота эта представляет что-то слишком однообразное и не оживленное — слишком мало игры физиономии на женских лицах. Народ вообще груб, невежествен и необразован до последней степени. Руготня самыми невообразимыми словами и ужасное кощунство в этой брани — явление самое обыкновенное в народе. О религии он почти не имеет понятия; церквей почти нет, а священники эти скорее поверенные в делах своих прихожан, чем служители церкви. В армии при каждой чете есть свой поп. Как мне рассказывали офицеры, попы эти ничем или весьма мало отличаются от своих прихожан уровнем образования, занимаются тем, что рассказывают своим односельчанам разные сплетни про деревню, ссорят людей между собою, и вообще держат себя до такой степени ниже своего призвания, что русские офицеры подчас принуждены были принимать относительно попов этих строгие меры дисциплины. В нравах простонародья сельского, как простонародья городского, относительно распущенности нет разницы. Замужняя женщина не считается в народе обязанною быть своему мужу верною. Всякие семейные скандалы суть явления самые обыкновенные, никого не удивляющие. И если прибавить к этому, что нередко в этих любовных похождениях играет роль поп прихода, то легко себе представить, что это за нравственный уровень. Но рядом с этим вы никогда не услышите в сельском быту о краже, о мошенничестве, об убийстве, о грабеже и тому подобных преступлениях. Серб села инстинктивно честен. Он также инстинктивно добр. Эти две черты, сохранившиеся в народе сельском, объясняются общим довольством в материальном быту. В Сербии до войны не было нищих… Все в Сербии более или менее богаты, то есть имеют свое собственное состояние и наслаждаются жизнию. Очень богатых людей почти нет; уровень массы почти везде одинаков; нет страсти к наживе, нет цели обмануть или похитить; кулаков Сербии немыслим иначе как в роли содержателя мианы*. (* Кофейни — ред.) Вот это-то общее благосостояние, общее наслаждение жизнью и объясняет, почему в Сербии нет солдат в пехотных и конных милициях, и нет потому, что с той минуты, как серб поступил в ряды войска, не имея понятия о нравственной стороне своей службы, он испытывает одно лишь: лишение разом всего того, к чему он привык, с чем он сжился, как с условиями жизни, без которых она для него немыслима. Это — рыбы, взятые из реки и пересаженные в стоячую воду. Оттого главная духовная черта в этом солдат есть непреодолимая тоска по дому или по куче, как говорят сербы, то есть самое естественное и понятное желание быть дома. Доказательством тому, что это так, служит тот же серб-солдат в артиллерии или в инженерном войске. Ходит он скоро, держит себя молодцом, выправка и осанка легкие, красивые и бодрые, лицо выражает сознание исполнения долга, так что если вы этого солдата поставите рядом с русским, вы не отличите его от русского. Наоборот, серб-пехотинец выглядит как нищий, усталый после долгой ходьбы, как нищий, вышедший полувыздоравливающим из больницы, как нищий, который в данную минуту, чтобы подействовать на прохожего, внезапно придает лицу и всей своей фигуре что-то поразительно несчастное. Таков серб-пехотинец. И все это только потому, что серб-артиллерист успел отвыкнуть от своего дома и от своей животной, так сказать, жизни, а серб-пехотинец не успел. Другой причины различия вы не отыщете. И ради нее-то серб-артиллерист храбр и стоек, а серб-пехотинец не умеет стоять и подвержен ежеминутно опасности панического страха. Таковы главные черты сербского народа. Затем остается прибавить черту, мною везде подмеченную. Сербы вообще народ невеселый: песни их заунывны и скучны. А когда эти заунывные песни поются ими на боевой стоянке и получают интонацию той душевной тоски, которая солдата грызет и гложет, — тогда слушать эти песни нет никакой возможности, так вас за душу и тянет: нервы все расслабляются и, точно заразительная болезнь, это нервное состояние тоски переходит от поющего ко всем, слушающим его, соратникам. Не раз русским офицерам приходилось приказывать не петь, а выучить серба петь веселую и лихую русскую солдатскую песню оказывалось совершенно невозможным. Вообще, как я подметил уже в дороге, где сталкивался с разными типами из народа, зрелище русского есть для серба что-то такое, к чему он доселе не может привыкнуть. Смотрите, как смотрит он на этого русского: глаза так и вытаращены, лицо выражает какое-то сверхъестественное изумление, и все-таки от изумления к пониманию этого русского он никак не может перейти. Вы входите в миану. Сидят кругом столов в разных ленивых позах сербы. Едва вы вошли, сейчас на вас начинают смотреть, и с этой минуты до той, пока вы не уйдете, серб не перестает на вас смотреть. Но на что он смотрит и какова главная причина его изумления? Это-то и любопытно. Он на вас смотрит потому с изумлением, что вы едете на войну, не будучи к тому обязаны, и едете весело, бодро, да еще поете лихую песню или насвистываете веселый мотив. Это его поражает, и он в вас видит существо из сверхъестественного мира, жителя луны и не может прийти в себя. Для него представление о войне тождественно с представлением ада. И вдруг видит он, что в этот ад, от которого при одной мысли у серба делается лихорадочный холод и за сердце хватает ужасная тоска, какие-то люди, и именно русские, идут веселее, чем идут они, сербы, в свою кучу. Но если серб изумлен видом этого русского, идущего весело в ад, то не менее изумлен русский простолюдин, вступающий в любую сербскую деревню, духовными отношениями серба к войне. Не говоря уже о том, что у бедного серба в этом состоянии изумления чисто ребяческого и дикого относительно русского и в этом, не покидающем его ни на минуту ужасе к войне не может вырваться сердечного порыва восторга к этому русскому (этот вопрос дело будущего) — русского изумляет то, что этот серб не протягивает ему дружески руки в знак сочувствия со словами «добро, братец, пожаловать». Серб стоит перед ним, разинув рот, и с благоговением готов ему все отдать, если тот вздумал бы взять, но сам от себя он не знает, как и подступиться к этому страшному существу, идущему на войну в виде добровольца. После этого легко ответить на вопрос: рады ли сербы воевать? Народ не может даже постигнуть, из-за чего это бедствие где-то в Сербии происходит: нравственные побуждения войны, честь, патриотизм, услуга угнетаемым братьям — для него понятия или чувства несуществующие, а внешние или материальные заботы, как-то: увеличение земли, добыча, королевская корона — все это для него мысли, никогда не бывавшие в его голове. Он одно знает: ему было хорошо, он ни в чем не нуждался, ни над чем не тосковал. А теперь ему не хорошо, он нуждается в ушедших из дома, когда он дома, и в доме, когда он на войне. Он работал для себя. А теперь явились какие-то повинности работать для других. Взявши все это вместе в соображение, серб находит причины ненавидеть войну, но причины, освещающие эту совокупность бедствий каким-то духовным светом, и облагораживающие, и облегчающие эти подвиги самопожертвования, — для него не существуют… (Мещерский В. П. Правда о Сербии. Письма. СПб. 1877.)
