Автор: Мама Стифлера

[dibar]

Опять мат!!, Дети, не для вас!!!!!

Автор: Мама Стифлера

[ принято к публикации 21-07-2008 15:53 | Шырвинтъ ]

Праздники выдумывают буржуи. От [ой] делать, скорее всего.

Раньше, вот, [ой]ись было: два больших празника в году. Новый Год и Восьмое Марта имени Розы Люксембург. И с развлечениями всё понятно: на Новый Год поблевать салатом оливье с балкона, и покидать соседям в почтовые ящики китайские петарды, а на Восьмое Марта получить [ой]юлей от любящего супруга. А потом кто-то, блять, начал хуйнёй страдать: Валентинов день какой-то придумали, сердечки-валентинки, романтические ебли под индусские благовония, и Хеллоуин до кучи.

Какой Хеллоуин в России, а? Вы пробовали в конце октября выползти ночью на улицу с тыквой на ебле, постучать в первую попавшуюся дверь, и запеть: «К вам детишечки пришли, тыкву [ой] принесли, дайте быра нам канфет, а не то нассым в еблет»?

И не пробуйте. Россия – не Америка. Канфетами у нас по ночам просто так никто не разбрасываецца. А вот [ой]ы дадут определённо. В общем, буржуйские развлекухи нашему российскому менталитету чужды. И лично мне – в особенности. Я вообще празники не люблю, ибо всегда потом почему-то отмываю посуду и хату до августа.

А Хеллоуин просто ненавижу.

***

Телефон исполнил песню «Подруга подкинула проблему, шлюха», и я подняла трубку:

- Чо нада?

- Бабла, мужиков с большими хуями, пару ящиков пива, и голую китайскую хохлатую сабачьку. – Серьёзно ответила в трубке Ершова, а потом заорала: - Чо за вопросы?! «Чо нада»… Шоколада! Ты меня ждёшь? Я уже стою у твоего подъезда, и не знаю кода! Говори немедленно, на улице ледниковый пириод.

Старость не радость. Сначала начинаешь забывать, што ждёш гостей, потом впадаешь в маразм, и начинаешь ссать в штаны, а потом смерть, и браццкая могила на ассенизаторских полях в Люблино.

- Нажимай четырнаццать, потом ключ…

- Где тут ключ?!

- В [ой]е, Юля! Он там нарисован на кнопочке!

- Я нажала. Там гудки вначале пошли, а потом какой-то дед сказал, что щас меня помоями обольёт с балкона… Говори нормальный код!

- Не хватало бабке горя – так купила порося… Стой на месте, щас спущусь.

Спускаюсь вниз, забираю околевшую Ершову с улицы, и тащу её домой.

- Ты нашла пу-пу-пушыстую мишуру? - Стучит зубами Юлька. – А шшшшшшортики блестящие?

- Где я, блять, найду тебе мишуру с шортами?! Я похожа на Верку Сердючку?

- На дуру ты похожа. – Лифт приехал на четвёртый этаж. Выходим. – Я знала, что ты [ой] не запасливая баба, поэтому привезла тебе мишуру, шортики, и красный лифчик третьего размера. Вата у тебя есть?

- Нету. У меня есть Тампаксы и прокладки Олвейз «от уха до уха». Дать?

- Взять, блин! В лифчик чего тебе пихать будем?

- А… - Вспоминаю, зачем приехала Ершова, и вздыхаю: - Носки махровые пихну. Вспомню деццтво золотое.

- Да-да. Напихай носочков своих полосатеньких, Буратина бля. Лифчик, напомню, кружевной! Прозрачный! Надо чонить такое, сисечного цвета. Что у тебя есть сисечного цвета?

- Ну… - Задумалась. - Ну, хуй ево знаит… Колготки есть. Бронзовые.

- Однако, ты высокого мнения о цвете своих сисек. – Ершова заржала. – А синие колготки у тебя есть?

- А то. – Я обиделась. – Цвета тухлова ливера. Но это спешал фо ю, Ершова. Охуенно подходят к твоему лицу. Кстате, будеш тут выёбываться – ваще никуда не пойду.

- Пойдёш. – Махнула рукой Юлька. – Там же будет Дима Пепс.

- Это шантаж, Юля.

- Нет, это [ой]ись, Лида. Это очень за-е-бись!

***

*За месяц до описываемых событий.*

- Празника хочецца чота… - Ершова потянулась всем телом, и хрустнула шеей. – Празника. Феерии. Пьянства с алкоголизмом. Куража. Ебли, в конце концов, празничной. Какой там у нас следующий празник?

- Празник сенокоса.

- Говно празник. Как-то с куражом не ассоциируецца. Што ещё?

- Новый Год в декабре.

- Долго. Это очень долго ещё. Вспоминай, чо там ещё есть.

- Пошла ты в жопу. Сама вспоминай.

- Сентябрь, актябрь.. – Ершова напряглась.

- Ноябрь потом.. – Посказала я.

- Иннахуй. Сама помню. Слушай, а чо в октябре у нас? Вот в башке крутицца празник какой-та – а вспомнить нимагу.

- День рождения у Димы Борода-в-говне.

- Блин, Бородулькин меньше всего похож на празник. Есть ещё чота… Слышь, как эта моча называецца, когда надо наряжацца в блядей, и ходить по улице с тыквой?

- Хеллоуин. А почему именно в блядей?

- А в кого ты ещё хотела бы нарядицца? В Красную Шапочьку? В Белоснешку? В Василису Прекрасную? Посмотри на себя. Или на меня. Наше с тобой вечное амплуа – это портовые шлюхи. Это карма, Лида. Смирись. Забудь, что четверть века назад ты очень удачно сыграла роль Снежинки в яслях. Это было давно. Времена меняюцца. Теперь ты – старая [ой] в красном лифчике. Всё.

Да [ой] в общем-то. [ой] так [ой]. Чо такова? Хули там Белоснешка или Василиса? Это каждая дура может напялить пласмассовую корону и своё свадебное платье, которое лет пять как валяецца в мешке на балконе. И всё. И вот вам Василиса белоснежная, дрочите на здоровье. А вот нарядицца блядью, да ещё пройтись так по ночной улице – это нужно быть сильной, отважной, незакомплексованной, и полной дурой. В общем, права Юлька – эта роль чотко для нас.

Осталось дождацца октября и Хеллоуина.

И тогда мы с Ершовой блеснём своими актёрскими способностями так, што все эти Василисы охуеют.

Воистину.

***

- Ну, во! – Ершова сделала шаг назад, и восхищённо поцокала языком: - Красавица! Настоящая проблядь! Щас только на левый глазик ещё блёсточек добавим… И вот сюда, на волосы… Всё, можешь смотреть!

Поворачиваюсь к зеркалу.

- Мама!!!!!!

- Впечатлило? – Ершова гордо откинула со лба завитую прядь волос, и подтянула сползшие чулки с люрексом. – Я старалась.

- Я заметила. – Первая волна ужаса уже стекла холодным потом мне в трусы, и я посмотрела в зеркало ещё раз. – Юля, я так на улицу не пойду.

- Зассала, да? – Глумливо крикнула Ершова, и начала на меня наскакивать: - Ах ты ссыкло старое! Мы ж с тобой, сволочь, договорились уже! Чо ты ссышь, жаба?! Кто тебя ночью увидит-то?! Шубу напялишь, в такси сядешь – и впирёд, к алкоголизму!

- В шубе жарко… - Я ещё как-то силилась оправдать свой неконтролируемый порыв паники. – Вспотею…

- А и [ой]! – Отмахнулась Юлька. – Шлюхи – они завсегда потные, у них работа такая. Ну, чо ты такое ебало пластилиновое сделала? Всё пучком! Щас тока блёсточек на правый глазик добавим…

- Пошла в [ой]у! – Я отпихнула Юлькину клешню, с зажатой в ней кистью, и вылетела из комнаты. – Хватит блёсточек! Я и так, блять, как в алмазной пещере! [ой] не вижу, одно северное сияние перед глазами! Едем уже, пока не передумала!

Перед выходом я ещё раз посмотрела на себя в зеркало, и перекрестилась. Хорошо, если меня на улице просто выебет в жопу случайный прохожый. А если менты? А если загребут? Из одежды на мне был только красный лифчик, набитый колготками, лаковые шорты-трусы, и чулки в сеточку. А, и на голове ещё ободок с розовыми заячьими ушами и такая же розовая бабочька на шее. И туфли, похожые на ходули. Их, вместе с лифчиком и прочей бляццкой атрибутикой, принесла запасливая баба Ершова. Сама Ершова, покачиваясь на таких же туфлях, гордо выпячивала свою грудь, тоже вылепленную из колгот, и задрапированную сверху мишурой. Чулки и джинсовая юпка длиной в дваццать сантиметров делали её похожей на подругу дальнобойщика. Видимо, так оно и было задумано.

- Один у нас с тобой недостаток – уж больно красивые! – Довольно резюмировала Юлька, и, отвесив мне несильного подсрачника, выпихнула меня из квартиры. – А теперь – вперёд! За Родину, за Сталина! Команда «Газы» дана для всех!

Я закрыла входную дверь, и повернулась к лифту.

- Здрасьте…

Я вздрогнула, и подняла глаза. На лестнице стояли и пытались открыть дверь, мои соседи. Рома и Вика Ковалёвы. То ли сектанты, то ли религиозные фанатики - хуй их разберёт. Вечно ходят в каких-то робах, читают мне лекции о конце света и спасении души, и периодически рожают детей дома, в ванной. Пятерых уже нарожали. И все до сих пор живы, что странно. Врачей к беременной Вике Рома не подпускал принцыпиально. И роды сам принимал. Она там орала на всю квартиру, а Рома орал ещё громче: «Это бесы тебя терзают, супруга моя возлюбленная! Не теряй веры, Виктория! Иисус любит тебя! Не подавайся соблазнам, прихожанка! Излей младенца на свет Божий!»

Как там она изливала младенцев – я, слава труду, не видела. Но Ковалёвых побаиваюсь.

- Здрасьте. – Ответила я на приветствие, и тут же отвернулась.

- Иисус любит тебя.. – Несмело сказала Вика, и с завистью посмотрела на мои празничные ходули.

- Спаси свою душу, отринь бесовские происки, воспротивься им! – Вдруг повысил голос Роман. – Бог есть в каждом!

- Спасибо. – Я с силой дрочила кнопку лифта, и косилась на Ершову.

- Я никуда не пущу тебя! – Вдруг закричал Рома, и распластался на дверях лифта. – Спаси себя! Не торгуй плотью своей, сестра! Читай шестнадцатый псалом немедленно!

- Святой отец! – Ершова плечом отпихнула Рому от лифта. – Идите [ой]! Идите туда, и не возвращайтесь. А мы тогда спасём вашу жену. И детей. Мы сводим Вику на мушской стриптиз, купим вашим детям комиксы с Человеком-Пауком, и научим их ругацца матом.

- Бесы! – Заверещал Рома. – Всюду бесы! Виктория, неси святую воду!

- Лида, [ой]уем пешком. Я жопой чую – нам хотят испортить празничный макияж… - Шепнула Юлька, и резво поскакала на своих туфлях-костылях вниз по лестнице. Я бросилась за ней.

- Соседи у тебя жуткие. – Пыхтела подруга. – Бесами ещё пугают, уроды. Я чота их забоялась даже.

- И правильно делаешь. – Я толкнула подъездную дверь, и мы с Юлькой выпали в холодную ночь. – У меня самой, когда я их вижу, очко играть начинает. Ты, кстати, ещё не видала, как Рома по ночам по подъезду с кадилом ходит. Не знаю, чо за сушоный кал он в него кладёт, но утром в подъезд выйти нельзя. Говнищем пасёт на весь квартал.

- В дурку их сдать нужно. – Юлька подняла руку, пытаясь изловить такси.

- Не выйдет. – Я плотнее запахнула шубу, и поправила заячьи уши. – Рома нашему участковому машину бесплатно освятил, и табельный пистолет.

- Сплошная коррупцыя. – Блеснула эрудицией Ершова, и сунула голову в окно остановившейся девятки:

- На Декабристов. Едем? Лид, залезай.

Водитель девятки с интересом разглядывал Юлькины ноги в сеточку, и празничный мэйк ап.

- Вас у метро высадить?

- Да. – Отрезала Юлька, и сердито натянула на колени куртку.

- А дальше вы куда?

Сука любопытная, блин.

- Коту под муда. – Ответила Ершова, и заметно занервничала.

- В гости к мальчикам, наверное?

Шофёр мне нравился всё меньше и меньше. Юльке, кстати, тоже.

- И к девочкам. На детский утренник. – Ершова пошла пятнами. А это хуёвый знак. Значит, жопой чует какую-то шляпу.

- А документы у вас есть? – Вдруг спросил шофёр, и съёхал на обочину.

Всё. Вот она – шляпа. Приплыли, девки – сливайте воду.

- А какого хуя… - Начала Ершова, но тут шофёр вытащил красную книжечку, махнул ей перед нашими ебалами, и быстро спрятал её запазуху.

- Документы!

Я быстро полезла в сумку, и уже открыла рот, чтобы объяснить дяде, что мы вовсе не продавцы собственных пёзд, но Ершова, извернувшись, просунула руку назад, между сиденьями, и больно ущипнула меня за ногу. Я истолковала её жест правильно, и захлопнула сумочку. И рот заодно.

- Парниша, может, договоримся, а? – Ершова расплылась в улыбке, и погладила дядьку по коленке. – В честь праздничка бесплатно. Да, Клеопатра?

Я не сразу поняла, к кому это Юлька обращаецца, и молчала.

- Да, Клеопатрочка, блять?! – Уже с нажимом в голосе снова повторила свой вопрос Юлька, и я сориентировалась:

- О, да, Жоржетта.

Юлька хрюкнула, продолжая улыбаться, а дядька обернулся:

- Клеопатра? Ну вы, девки, чувство меры поимели бы хоть. Клеопатра, блин… Псевдоним надо брать объективно. Машка Шняга например.

- Чо?! – Я не выдержала, и заорала: - Ты себя-то в зеркало видел, узбек чукотский?! В штанах у тебя шняга, [ой] ты дермантиновый! Юлька, ёбни ему!

На слове «Юлька» Ершова вцепилась дядьке когтями в яйца, и укусила его за ухо. Я, не растерявшись, вытащила у себя из-под жопы трехкилограммовый справочник «Жёлтые страницы. Все адреса Москвы», и несильно шлёпнула обидчика по еблу. Сильно уебать не получилось: крыша низкая, размах не тот.

- Беги! – Завизжала Ершова, ещё раз укусила дядьку за щеку, и вывалилась из машины. Я вывалилась следом, и осталась лежать в луже.

- Я сказала беги! – Наступила мне на руку каблуком Юлька, я взвигзнула, и поскакала вдоль дороги на карачках, путаясь в шубе, и сбивая заячьими ушами гандоны с придорожных кустов.

- Во дворы, во дворы уходи, каркалыга!

Я сменила галоп на рысь, и свернула в какой-то двор.

Через десять минут, когда я упёрлась лбом в чугунную урну, и остановилась, сзади послышалось:

- Ушли.

- Точно?

- Стопудово.

- А это кто был?

- А я ебу? То ли мусор, то ли не мусор. Один хуй – паспорт в такой ситуации показывать нельзя, запомни. Я как-то уже показала сдуру. Забрали в отделение вместе с паспортом, и там ещё ебало мыть пришлось, чтоб на свою собственную фотку быть похожей. А то мне уже дело шить начали.

Вопросы у меня закончились. Я повернулась к урне жопой, и села на землю, переводя дыхание.

- Ну что? – Юлька сбоку тоже отдышалась. – К тебе?

- Нет, блять. В клуб. К Диме Пепсу.

- Ладно, не ори… Чо я, виновата штоле? – Ершова нахохлилась, и полезла в сумку за сигаретами.

- А знаешь, Ершова, – Я тяжело поднялась, и и облокотилась на урну, – какая у меня на тебя песня стоит на мобиле?

- Шалава лава-лава-лава? – Предположила Юлька.

- Почти. – Я отряхнула руки, и отвесила подруге пинчища. – «Подруга подкинула проблему…»

- Шлюха! – Хором закончили мы с Ершовой, и заржали.

- Не, Лидка. Хеллоуин мы вот так просрать не можем. Потом ещё долго следующего празника ждать.

- Я никуда больше не пойду. И не уговоривай.

- Не.. – Поморщилась Ершова. – Я сама никуда не пойду. Я о другом. У тебя есть чёрный спортивный костюм?

- Дедушкин.

- О! То, что доктор прописал! Уши свои ослиные не проебала? Мы щас их каким-нить говном намажем, чтоб чёрные были, а ещё нам нужен пояс от халата. Это будет хвост.

- Ершова, ты чо задумала?

- Хеллоуин, Лида. Самый лучший день для всякой нечисти. Ну, сечёшь?

- Нет.

- Кодовое слово «бесы». Ну?

- Юля, только не говори…

- Ковалёвы-ы-ы-ы-ы!! – В кровожадной улыбке расплылась Юлька. – Ковалёвы-ы-ы-ы-ы!! Щас мы, блять, им покажем, как с проститутками нас перепутывать, и концом света пугать. Короче, сценарий такой…

…Две женские фигуры в грязных шубах, громко и зловеще хихикая, растворились в ночи.

[Максяра]

1 пост прочитал=) я впервые за свою догую жизнь прочитал так много букфф и не уснул

Лара

спасибо большое, всей бандой ржали кто сидел возле компа, а я громко в слух читал)

[LaZzy]

Рассказы зачотные и со смыслом, и поржать мона )

[teKILLajazz]

Хм... а откуда это чтиво?

[dibar]

Хм... тут самое приличное выложено.....

Поэтому как-то не поднимается рука дать прямую ссылку..((((

Кого интересует, пишите в личку.)

[Лара]

Максяра

dibar

пасиб, посмеялись)

Всё идёт по плану...

- Так, записывай… - командовала в телефонную трубку Сёма: - Три пачки гидропирита, три флакона перекиси водорода, пузырь нашатырного спирта…

*Титры: Сёма. Шешнаццати лет от роду. Судя по первичным половым признакам – баба. Вторичные отсутствуют. Имеет старшую сестру – ученицу парикмахерского училища, и обширную лысину на затылке, полученную в результате неудачной попытки стать блондинкой. Тем не менее, услугами Сёмы как парикмахера пользуюцца все, кому жалко тратить бабки на салон красоты.*

- Угу… - кивнула в трубку я, не изменяя своей привычке во время телефонного разговора жестикулировать так, будто меня на том конце провода видят.

*Титры: Лида. Шешнаццати лет отроду. Судя по первичным половым признакам – баба, судя по вторичным – баба, которой суждено умереть девственницей. Такое ебать никто не станет. Имеет рыжую волосню по всей башке, хочет превратица в платиновую блондинку. Мозги отсутствуют.*

- Хуле угукаешь? Ноги в руки – и в аптеку! – скомандовала Сёма, и бросила трубку.

…Через полчаса я сидела на табуретке, замотанная по шею в мамину праздничную скатерть, а Сёма, вывалив язык, старательно хуячила толкушкой для пюре большые белые таблетки.

- Это что такое? – спрашиваю, и боюсь уже чота.

- Это такая поеботина, - важно отвечает Сёма, и добавляет в фарфоровую миску нашатырный спирт, - от которой волосы становяцца белыми. У меня Светка всегда так делала, когда девок своих красила.

- Ты хоть одну девку после этой процедуры видала? – Спрашиваю, и нервничаю такая.

- Неа. – Спокойно отвечает Сёма, и льёт в миску перекись водорода.

- Слыш, а вдруг они потом облысели? – Я ещё больше занервничала, если кто не понял.

- Может, и облысели… - философски отозвалась Сёма, почесав свою плешь, - а может, и нет. Жизнь покажет. Погнали!

С этими словами Сёма вылила мне на голову аццкий раствор, воняющий кошачьими ссаками, и принялась размазывать его по моим рыжим волосам. Голова нестерпимо зачесалась.

- Жжёт? – осведомилась Сёма.

- Пиздецки.

- Это хорошо. Значит, гидропирит свежый. Реакция идёт. Шапочка для душа есть?

- Есть.

- В ванной?

- Угу, на крючке висит.

- Щас принесу. Штоп процесс шол быстрее, надо штоп башка в тепле была.

Сижу. Глаза слезяцца. Нос распух от вдыхания миазмов. Башку щиплет, и что-то там потрескивает.

Возвращаецца Сёма, неся в руках полиэтиленовую шапочку и папину ондатровую шапку.

- Сиди, не шевелись. – Командует она, и напяливает на меня поочерёдно шапочку для душа, и папашины меха.

- А папа меня не ат[ой]ит? – тихо спрашиваю я, и морщусь. Под этими девайсами стало нестерпимо жарко, и башка зачесалась так, слово среди размоченного в кошачьем ссанье гидропирита, миллиардами вшей было затеяно соцсоревнование «Кто быстрее выжрет Лиде моск»

- Ат[ой]ит конечно. Если с работы вернёцца раньше. – Сёма всегда была реалисткой. – Он во сколько приходит с работы?

- В восемь… - отвечаю, и зубами скриплю. Терпеть больше сил нету никаких.

- Значит, час у нас ещё в запасе есть, не сцы. Тебе ещё десять минут сидеть осталось.

Последующие десять минут были самыми страшными в моей жизни. Пару лет спустя, лёжа в родильном кресле, я не орала как все порядочные бабы, а мерзко хихикала, вспоминая те десять минут. Ибо родить мне было легче, чем выдержать ту нечеловеческую процедуру.

- Всё. Смываем.

Голос Сёмы прозвучал как в тумане.

- Мир вашему дому, чукчи. – слева послышался совершенно не Сёмин голос. – Ушы мёрзнут, доча?

Пиздец. Вернулся папа.

*Титры. Папа. Триццати семи лет отроду. Мужыг. С бородой. Характер суровый, но чувство юмора всё окупает. Пизды точно не даст, но заподъёбывать может до смерти*

- Я крашу волосы. – Ответила я, и, наклонившись, вытерла слезящие глаза о папин рукав.

- Зачем ты красишь волосы мочой? – серьёзно осведомился папа, и склонил голову на бок.

- Это не моча. Это краска.

- Никогда не видел краску, которая воняет ссаньём! – развеселился папа, и поинтересовался: - моя шапка должна добавить твоим волосам пышности и блеска? Дай позырить!

С этими словами папа содрал с меня девайсы, и заорал:

- Вы ёбнулись, девки??!!

Я тоже заорала, ещё не зная даже почему.

- Ну что вы её напугали, а? – Сёма попыталась выпихнуть моего папу из комнаты, и пояснила: - этот дым от неё идёт, потому что гидропирит был свежый очень, понимаете?

- Не понимаю. – ответил папа, и не пожелал выпихивацца из комнаты.

- Сразу видно – вы не парикмахер. – Отрезала Сёма, и потрогала мои волосы. – Идём смывать. Кажецца всё.

Я встала, и на негнущихся ногах пошла в ванную. Папа шёл за мной, размахивая газетой «Московский Комсомолец», и открывая по пути все окна и двери в доме.

Сёма поставила меня раком над ванной, и принялась смывать с меня свежый гидропирит душем.

Я одним глазом смотрела вниз, на то, что смывалось с моей головы, и поинтересовалась:

- А почему твой гидропирит так похож на волосы?

- Он похож на таблетки, дура. А это твои собственные волосы. Таблетки свежые были, я ж сразу сказала. Ну, пережгли мы тебя немножко, с кем не бывает?

Не знаю, с кем не бывает. Со мной всегда бывает всё, что можно и нельзя себе представить. Волосы отвалились? Хуйня. Гидропирит зато попался очень свежый, теперь я сама это видела.

Сёма выключила воду, вытерла меня полотенцем, и сказала:

- Ну-ка, дай я на тебя посмотрю…

Я выпрямилась, хрустнув позвоночником, и с надеждой посмотрела на Сёму:

- Ну как?

Сёма нахмурилась, сделала шаг назад, ещё раз на меня посмотрела, и громко крикнула:

- Дядя Слава, а до скольки у нас аптека работает?

- До восьми! – Раздался ответ. – Только там парики не продаются.

Я задрожала, и стала рвацца к зеркалу. Сёма сдерживала мой натиск всем телом.

- Дядя Слава, а вы не сбегаете щас в аптеку за гидропиритом? Надо бы ещё разок Лидку прокрасить…

Раздались шаги, дверь ваной распахнулась, и на пороге появился папа.

Повисла благостная пауза.

- Зелёнка и йод у нас есть. В аптеку не пойду. – Почему-то сказал папа, и мерзко захихикал.

- А зачем мне зелёнка? – я уже поняла, что на башке у меня полный понос, но зелёнка меня смущала.

- Это не тебе. Это для Сёмы. Ты же щас в зеркало посмотришь, да?

- ДА!!! – заорала я, со всей дури пихая Сёму, и прорываясь к зеркалу…

Лучше бы я этого не делала.

Амальгамная поверхность показала мне зарёванную девку с распухшим носом, и с разноцветными кустиками волос на голове.

Чёлка получилась ярко-оранжевой, концы волос – жёлтыми, корни – серо-пегими, а вдоль пробора торчал весёленький гребень. Как у панка.

- ЫЫЫЫЫ?? – Вопросительно взвыла я, и ткнула пальцем в гребень.

- Гидропирит был свежий… Волосы отвалились.. Но они ещё вырастут, Лид.. – из-за папиной спины ответила Сёма, после чего быстро съебнула куда-то в прихожую.

Я посмотрела на папу.

- Знаешь, чо я вспомнил? – сказал папа, поглаживая бороду, - Когда мне было шестнадцать – в моде хиппи были. И друг у меня имелся, Витя-Козява, [ой]ецкий хиппарь. Приходил на танцы в будённовке, в дермантиновых штанах и в тельняшке. А на шее у него висела унитазная цепь.. Но это всё хуйня. На этой цепи болталась пробирка, спизженная из кабинета химии, а в ней ползала живая муха. На танцах все бабы смотрели только на него. У меня шансов не было.

Это ты к чему? – спросила я, когда папа замолчал.

- К тому, что у него на башке примерно такая же хуйня была, как у тебя щас. Тебе муху поймать?

- Не надо… - ответила я, и заревела.

Папа прижал меня к себе, погладил меня по мокрой голове, и утешил:

- Щас, говорят, панки в моде? Что они там носят? Рваные джинсы? Куртки-косухи? Жрут на помойках и матом ругаюцца? Куртку я куплю тебе завтра, на помойках жрать сама научишься, а всё остальное ты умеешь. И имеешь.

В прихожей хлопнула дверь. Сёма съебалась. Я оторвала голову от папиного плеча, ещё раз посмотрела на себя в зеркало, и поинтересовалась у папы:

- У тебя есть большой гвоздь?

- Есть, - ответил отец, - ты хочешь его Сёме в голову вбить?

- Хочу. Но не буду. Я им щас буду джинсы рвать. Штоп как у панков было…

- Пойдём, помогу… - сказал папа, и мы пошли делать из меня панка…

На следующий день я сбрила машинкой волосы на висках, оставив только один гребень. И выкрасила его в синий цвет цветным лаком для волос… Были такие раньше в продаже.

Майка с Егором Летовым пятидесятого размера, и рваные джинсы, увешанные ключами от пивных банок органично дополнили мой образ.

Оставалось сделать последний шаг.

- Алло? – я очень волновалась, и слегка заикалась.

- Это кто, бля? – вежливо спросили меня на другом конце провода.

- Серёж, это Лида. Помнишь, мы к тебе приходили с Маринкой? Вы с ней трахались, а я вам на пианино «Всё идёт по плану» играла…

- Ну и чо?

- Ну и [ой]. Когда следующий концерт «Гражданки», бля?

- Севодня вечером на Полянке.

- Я еду с вами!

- А с хуя ли?

- А патамушта я так хочу, понял? Я хочу быть панком!

Серёжа поперхнулся:

- Какой из тебя панк, цырла пригламуренная?

А я сурово припечатала:

- Нихуёвый.

- Приходи, заценим.

Отбой.

Тем же вечером я поехала на Полянку, где вместе со всеми орала «А при коммунизме всё будет [ой]ись, он наступит скоро – надо только подождать!», а после концерта ат[ой]ила правой ногой какую-то марамойку, которая попыталась кинуть меня на новенькую косуху…

Ещё через полгода, проводив Серёжку в армию, я влюбилась в школьного золотого медалиста Лёшу, и все мои панк-девайсы отправились на антресоли.

Сёма покрасила меня в благородный каштановый цвет, подстригла под Хакамаду, и…

И что было потом – это уже совершенно другая история.

Но я до сих пор трепетно храню свои рваные джинсы, и, нажрав рыло, частенько ору в караоке «Всё идёт по плану». Причём, без аккомпанемента. И вместе со своим бородатым папой.

А блондинкой я потом всё-таки стала. В двадцать два года. И без помощи Сёмы…

Титры:

«…А моя душа захотела на покой,

Я обещал ей не участвовать в военной игре,

Но на фуражке на моей серп и молот и звезда,

Как это трогательно: серп и молот, и звезда,

Лихой фонарь ожидания мотается…

И все идет по плану...»

[Rush]

интересные рассказики.хоть и п#%дёшь наверное,зато жызненно и с душой!

[VERVoLF]

Вот ещё парочка

Когда-то давным-давно, когда я ещё была молода, красива, и способна на авантюры – тогда и произошла эта история..

Было мне 22 года. Ещё сисьги были крепки, и целлюлит не выглядывал из штанины снизу, и бровьми я была чернява, и мобильный телефон имела. Да. Мицубиси Триум Арию. Именно.

Не имела я тогда Интернета, мозгов, и нормального мужика, который бы мне имеющиеся извилины вправил как надо.

Но телефон-то ведь был? Был. А что из этого следует? А то что с его помощью, и с помощью популярных тогда СМС-знакомств, я имела все шансы разжиться хоть каким-нибудь дядьгой.

Хотя, «хоть какой-нибудь» у меня и так был. Контуженный милиционер-РУБОПовец, бывший боксёр, жуткий бабник и скотина ещё та. Жил он у меня 2 года, и совершенно не выгонялся. Я меняла замки – он сидел под дверью, и брал меня измором. Ясен пень, рано или поздно мне надо было выйти на улицу, я тихо приоткрывала дверь, выхватывала по еблу, и сожитель вновь занимал своё любимое место на диване.

Я съезжала с квартиры к подруге – он подлавливал меня возле работы.. Брала на работе отгулы – находил меня через подруг-знакомых.. И отнюдь не для того, чтоб с рыданиями кинуться мне на грудь и кричать: «Дорогая-любимая моя женщина! Я ж неделю не ел-не спал-не дрочил, я тебя искал!! Сердце моё рвалось на части от мучений ниибических, и вот наконец-то я тебя обрёл, моё щастье!»

Нет.

Всё было прозаичнее: сам он жил на другом конце Москвы с мамой, папой, братом, бабушкой, дедушкой и стаффордом в двухкомнатной квартире, а на работу ему надо было ездить в мой район. Так что во всех смыслах моей карамелечке нужна была только моя отдельная квартира, а я воспринималась как очень досадное приложение к хате.

В конце марта 2001 года мне удалось изгнать его со своей жилплощади, где я сразу затеяла ремонт.

Ибо проживание с этим персонажем нанесло значительный урон хозяйству. Поскольку он был контужен – ему постоянно чудились интриги, заговоры и измены. Он искал у меня под паркетом тайники с записными книжками, в которых я обязана была записывать информацию о своих любовниках, их адреса, телефоны, и размеры хуёв; искал под обоями записанные номера телефонов, выламывал ящики комода, ища там использованные презервативы; однажды застрял харей в сантехническом шкафу в сортире, когда искал там любовников..

Милый мальчик.

И вот, значит, я ремонты ремонтирую, обои клею, унитаз новый ставлю – причём, всё сама и одна. Ибо денег на молдавских рабочих у меня не было, равно как и желающих бескорыстно помочь, друзей. И в какой-то момент мой зайка зашёл забрать очередную порцию своих семейных трусов, и параллельно с[ой]ил запасные ключи от хаты. А я эту фишку успешно проебала.

Собственно это была предыстория. А теперь – сам текст.

Итак, усевшись в своей отремонтированной квартире с телефоном в руках, я залезла в какой-то СМС-чат, и мне тут же написали: «Хочешь потрахать меня в попку страпончиком, а я тебе потом за это отлижу?»

Я задумалась. Вторая часть предложения прельщала, но смущало незнакомое слово «страпончик». Подумала ещё немного, и отказалась. И тут приходит сообщение: «Привет, меня зовут Никита, мне 18 лет, я живу в Реутово, давай пообщаемся?»

Слово «Реутово» тоже смущало. А вдруг это название психлечебницы? Но, попытка – не пытка. Познакомилась.

Месяц мы переписывались с ним по телефону, а потом созвонились, и решили отметить вместе День Победы, в 4 часа дня, в Патио Пицца в гостинице Интурист.

Я купила себе ослепительно рыжие туфли и оранжевую майку.

Никита купил кожаные штаны и выпросил у папы старый «Москвич»

Я накрасила губы красной помадой, и сунула голову в пакет с сухими блёстками.

Никита сходил в парикмахерскую, и выстриг на затылке букву «Л».

Я надушилась духами «Пуазон» и приклеила на сисьгу переводную татуировку.

У Никиты лопнули на жопе кожаные штаны, прям в «Москвиче», на полдороге ко мне.

У меня вскочила простуда на губе, и разобрал понос. За пять минут до выхода из дома.

Никита потерял карту Москвы и заблудился.

У меня кончились деньги на телефоне.

У Никиты – тоже.

…В 10 часов вечера мы с ним встретились на станции метро «Беговая».

От меня исходил крепкий запах «Пуазона», и еле уловимый – поноса.

Никита бросил «Москвич» где-то во дворах, и приехал на метро, прикрывая рваную жопу пакетом, в котором гремели пивные бутылки.

Мы очень обрадовались встрече, и тут же нажрались, пока шёл салют.

А после мне было наплевать на его рваную жопу, на то, что Никита весил аккурат в 2 раза меньше меня, на запах поноса и вообще на всё.

Я вожделела секеса. О чём тонко намекнула Никите:

- Смотри, какой салют.. Ты тоже хочешь ебаться так же сильно как я, да?

Никита еле заметно кивнул, и зубами открыл ещё одну бутылку пива.

Я поймала такси, и мы поехали ко мне.

В пути моего потенциального любовника 2 раза стошнило на мои ослепительно рыжие туфли, а меня – один раз в его пакет.

Мы были влюблены друг в друга до безумия.

..Мы приехали ко мне, и залезли в ванную.

Мы пили шампанское, и играли в «джакузи для нищих».

Никита пытался сгрызть мою наклейку с сисьги, а я поливала пивом его впалую грудь.

Всё было очень гламурно. Очень.

В тот момент, когда я, с заливистым смехом, добривала его правое яйцо, во входной двери повернулся ключ…

Очарование искристой ночи в момент пропало. Все сразу протрезвели, и в оглушительной тишине тихо лопнул последний пузырик сероводорода, ещё не догнавший, что игра в «джакузи для нищих» на сегодня кончилась…

Я одними посиневшими губами шепнула:

- Дуй на балкон. Я дверь на предохранитель поставила.

Никита судорожно сглотнул, и быстро выскочил из ванной.

В дверь настойчиво позвонили.

Я беспомощно огляделась по сторонам:

В ванной плавали 3 пустых бутылки из-под Советского шампанского, мои рваные трусы и лобковые волосы Никиты; на полу валялись 2 бутылки пива и Никитины носки, и в воздухе явственно пахло пердежом…

В дверь начали ломиться с криками:

- Открывай, блядина! Ща убивать тебя буду!!!!!!!!!!

Стоп. Стоп. Надо действовать.

Все плавающие и валяющиеся на полу предметы были запихнуты под ванну, вода стремительно уходила в трубу, унося с собой лобковые волосы и обрывки моей сисечной наклейки, воздух наполнился запахом освежителя для туалета «Хвойный», и всё как в старом анекдоте: «Доктор, а теперь я вкусно пахну? – Угу. Такое впечатление, что кто-то под ёлочкой насрал.»

Плевать.

Дверь трещала под натиском контуженных кулаков. А я с голой жопой носилась по квартире, распихивая по углам шмотки Никитоса. О нём самом я уже даже не вспоминала.

В оконцовке я напялила шиворот-навыворот ситцевую ночнушку, хлебнула пива, и пошла открывать дверь.

Зайка вломился в прихожую всей тушей. В руке у него болталась авоська с апельсинами, а глаза горели как прожекторы у Храма Христа Спасителя. Зайка взревел:

- Где он, сука??????

Я, изобразив ужас и недоумение, прошептала:

- Кто?

- Хуй в пальто! – снова взревел зайка. – Твой ёбырь!!!!!!!

Я прикинулась испуганной:

- Ты о чём? Какой ёбырь? Не видишь, я нажралась, и спала! Не веришь – давай дыхну.. О, видал? Бухая я. [ой] не слышала, что ты пришёл.. Ой, апельсинки.. Это мне?

-Нос в говне!! – вскричал зайка, но уже тише. И дал мне по башке авоськой.

Я икнула, и села на галошницу.

Зайка вихрем влетел в спальню, потом – в детскую, потом – на кухню, в ванную, и, наконец, в туалет. Там он по привычке полез в сантехнический шкаф, но памятуя о том страшном дне, когда он там застрял ебалом – просто сунул туда нос и руку. Никого не нашёл, и постепенно стал успокаиваться.

- Почему дверь не открывала?

Я, мысленно перекрестившись, и, подбирая с пола раскатившиеся цитрусы, тихо отвечала:

- Спала. Пьяная. Сегодня на Поклонку ездила. Деда вспомнила. Выпила с ветеранами, и дома ещё попила немножко.. Не ругайся, я очень любила своего деду-у-у-у-у..

Тут я пустила слёзы-слюни-сопли, чем успокоила зайку окончательно.

- Ладно.. Давай уж тогда я тебя выебу, раз зашёл, и пойду дальше на работу. У нас сегодня усиление, и как раз у твоего дома были. Вот я и решил зайти, апельсинов тебе принести..

Мне было уже [ой] до того, что он с[ой]ил ключи, чуть не выломал дверь, что снова припёрся..

[ой].

Лишь бы ушёл поскорее.

Акт любви состоялся в прихожей под вешалкой, продолжался 17 секунд, после чего я осталась в квартире одна..

Не считая Никиты.

«Кстати, а где он?» - пришла в голову запоздала мысль.

Я метнулась на балкон. Там было пусто.

«Бля. Спрыгнул, что ли?»

Но вот окликать я его не рискнула. Потому что контуженный зайка вполне мог сидеть где-нибудь под балконом в засаде.

С этими мыслями я просто легла спать.

Утром, проснувшись и умывшись, я первым делом позвонила подруге Юльке, и, жуя бутерброд с колбасой, рассказала ей про своё ночное приключение. Юлька ржала-ржала, а потом спросила: «А Никита-то где??»

Тут я подавилась. Потому что, пока Юлька не спросила – мне как-то самой об этом не подумалось.. А и правда – где?? Откашлявшись, я предположила, что он спрыгнул с балкона, разбился, и его труп сожрали собаки. Юльке этот вариант показался неправдоподобным, и она предложила мне набрать Никитин номер.

Набираю. Гудок идёт.

Через пару секунд я услышала голос:

- Привет! Ну, ты как, цела?

Ебать-копать! Жынтыльмен какой! Интересуеццо ещё моим здоровьем!

- Цела-невредима. А ты где?

- Я? Я в Реутово.. У друга. Ведь ключи мои у тебя дома, в моей куртке остались… ты мне можешь щас привезти мои вещи?

Ахуеть, дайте две! Это ж каким таким образом он умудрился НОЧЬЮ, ГОЛЫМ, С БАЛКОНА ЧЕТВЁРТОГО ЭТАЖА съебаться в Подмосковье???????

Только ради того, чтоб это узнать, стОило поехать в Реутово.

И я поехала.

И рассказано мне было о том, что почуяв близкую свою смерть от рук контуженного оперуполномоченного, он, болезный, сиганул на соседний балкон, там притаился, и тихонечко околевал от холода. Когда в моей квартире стало тихо, Никита тихо пошуршал по соседскому балкону, и разжился тряпками, из которых сварганил себе портянки, набедренную повязку и косынку.

Светало. На балконе стало опасно находиться.

Тогда Никита вспомнил про то, что у него есть телефон, который он по инерции прихватил со стола, когда бежал на балкон.

Никита позвонил друзьям, и, почти рыдая, выдал речёвку:

- Мужики! Я сижу щас в Москве, на чужом балконе, голый, и меня могут убить!! Заберите меня отсюда!!!!

Время было 4 часа утра. Друзья, естественно, назвали его анальным Петросяном, и послали [ой].

Никита снова перезвонил.. И снова.. И ещё раз.. И ещё..

На шестой раз до друзей дошло, что он [ой] не шутит, и они приехали его спасать.

Ну и хули?

Ну и приехали. Ну и встали под балконом. Ну и ржут стоят. А чем помочь-то?

Ему шёпотом орут:

- Прыгай, мудак, пока соседи ментов не вызвали! Прыгай! Легче отделаешься!

Но Никита прыгать не хотел.

Наверное тогда, когда понимаешь, что ты угодил в бо-о-ольшую жопу, открывается семнадцатое дыхание.

Никита пошарил взглядом по балкону, обнаружил кусок кабеля, толщиной с палец, привязал его к перилам балкона, и спустился до уровня второго этажа.

И вот тогда уже прыгнул вниз.

Конечно, над ним долго глумились. Конечно, его обозвали Маугли и Человеком-Пауком. Конечно, его одежонку разобрали на сувениры..

Но.

Когда по дороге домой, синего, дрожащего, поцарапанного Никитоса спросили:

- Ты к этой бабе больше не поедешь?

А он ответил, стуча зубами:

- Заффтра поеду… - наступила тишина…

И в тишине прозвучал голос:

- Да… Малёк ошибся.. Ты, Никитос, [ой] не Человек-Паук.

ТЫ – ЧЕЛОВЕК-МУДАК!!!!!

С тех пор прошло 6 лет. С Никитой до сих пор дружим и иногда встречаемся, чтобы пива попить..

И каждое 9 мая, где бы он ни находился, я нахожу его новый номер, звоню, и говорю:

- С Днём Победы тебя, человек-мудак!!!

И видит небо, это правда.

На часах была полночь с десятью минутами.

- Аццкое время. – Ершова кивнула в сторону настольных электронных часов, которые все мои друзья почему-то называют «Бигбэн для слепорылых». Наверное потомушта они размером с тиливизор.

- А ещё и Хеллоуин, если вспомнить… - Я добавила свои три копейки в атмосферу предвкушения чего-то страшнова. – Зомби по улицам шляюцца без регистрации, упыри шастают по кладбищам, кровь пьют невинную.

- Ну, зомби без регистрации у меня самой дома щас спит. Ничего стрёмного особо. Только пьёт много, и волосатый как [ой]ец. У меня уже аллергия на ево шерсть жопную. – Юлька с любовью вспомнила о супруге. – А на кладбищах нету крови невинной. Там икебаны одни. Упыри сегодня остануцца голодными.

- Вряд ли. Сегодня там полюбому будет опен-эйр готически настроенных мудаков. Я за упырей спокойна.

- Ну слава Богу. Пусть поедят вволюшку. Празничек у ребяток. А готов нам не жалко. Отбросы общества.

Ершова яросто стирала празничный макияж влажной салфеткой, и принюхивалась:

- Кстати, чем так воняет?

- Грязными хуями? - Предположила я, и подёргала носом. – Может, отрыжка после вчерашнего?

- Шутка своевременная, смешная. – Ершова швырнула грязную салфетку на пол, и тоже зашевелила ноздрями. – Не, ацетоном каким-то штоле…

Я внимательно посмотрела на коробку с влажными салфетками, из которой Юлька уже вытащила второй метр, и заржала:

- Не ацетоном, а специальной хуйнёй! Это салфетки для чистки офисной техники. Я на работе с[ой]ила когда-то.

- Тьфу ты, блять! – Ершова брезгливо отшвырнула коробку. – То-то я чую, у меня рожа вся горит. Ну-ка, глянь: аллергии нету?

Юлько лицо на глазах опухало. Вначале у неё опух лоб, и она стала похожа на неандертальца, потом отек спустился на глаза, и Юлька стала китайским питекантропом, а потом на нос и губы – и вот уже на меня смотрит первобытный Гомер Симпсон с китайскими корнями.

- Ершова, ты немножко [ой]ец как опухла. – Мягко, стараясь не вызвать у Юльки панику, намекнула я на новое Юлькино лицо. – В зеркало смотреть нинада.

Подруга, вопреки моим советам, всё таки посмотрела в зеркало, и заорала:

- Блять! Что теперь делать?

Я пожала плечами:

- Мы ж Ковалёвым мстить собрались. Давай рассмотрим положительные стороны: ты уёбище. И это очень хорошо. Грим никакой не нужен. Щас напялим на тебя тренировочный костюм с хвостом, и вперёд, к Ковалёвскому инфаркту!

- Заебись. А чо, я одна пойду их пугать? – Ершова даже не спорила по поводу положительной стороны вопроса. – А ты чо делать будешь? Мы так не договаривались!

- Юля, - я выудила из лифчика колготки, и натянула их на руку. – Я буду жертвой бесов, понимаешь? Я позвоню им в дверь, они её откроют, ибо ебланы, а я буду валяться в корчах у них на пороге. У меня будет шея в крови, скрюченные ноги, и пена у рта. Я буду валяться по полу, и выть: «Бесы мной овладели, батюшка! Сиськи отгрызли [ой], сами посмотрите, ноги мне скрючили, и зуб выбили!». Тут я охуенно креативно использую во благо все свои природные достоинства, понимаешь? Мне тоже грим не нужен.

- А я где буду? – Ершовой уже овладел азарт. – Я хочу появится из воздуха, в лучах дыма, и на каблуках.

- Какие, блять, лучи дыма, Юля? И каблуки тоже [ой]. У меня есть тапки в виде голых ног Бигфута. С длинными пальцами, и с когтями. Где ты видела бесов с таким еблом как у тебя, да ещё на каблуках? Ковалёвы, конечно, мудаки, но не настолько. Короче, вот тебе дедушкин костюм, а я пошла делать хвост.

…Через полчаса мы были готовы к выходу, и в последний раз репетировали. Рому Ковалёва изображала моя собака, а мы с Ершовой играли свои роли.

- Бесы, бесы мной овладели, батюшка Роман! - Я упала на пол перед псом, и начала биться в корчах. – Спаси мою душу, почитай псалтырь, изгони дьявола из тела моего покалеченного! Я хочу умереть девственницей!

- Тычо несёшь, обезьяна? – Ершовский голос донёсся из туалета. – С девственницей явный перебор. У Ковалёвых такой простыни, тебе на заплатку, точно не будет.

- Я хочу умереть с чистой душой, и вознестись к престолу божьему! – Крикнула я в морду собаке, и та завиляла хвостом. – Спаси меня, добрый пастырь!

Тут, по сценарию, должна была появицца Ершова, но она не появлялась.

- Вот они, бесы! – я заорала, и вцепилась руками в собачью ногу. Пёс-Ковалёв такого не ожидал, взвизгнул, и непредсказуемо пукнул, после чего спрятался под шкаф. – Я чую запах сероводорода! Ад пришол на землю! Итак, встречайте: бесы!

Даже после этого откровенного призыва Ершова не появилась.

- Юля, хуле ты в сортире засела?! – Я прервала генеральную репетицию, и поднялась с пола. – Твой выход!

- Дай поссать-то! – Глухо ответил из-за двери бес. – Ты б сама попробовала бы снять эти штаны с хвостом, а потом обратно напялить. Кстати, хвост я в унитаз уронила.

- Блять… - Я расстроилась. – [ой] у нас с тобой, Юлия, не выйдет. Ковалёвы вызовут ментов, и нас заберут в обезьянник! Там нам подкинут в карман кило героина, ядерную ракету, четыре неопознанных трупа, и загремим мы с тобой по этапу, к лесбиянкам. А я ещё так молода, и так люблю мущин!

Дверь туалета распахнулась, и на пороге появилась Ершова. За десять минут я уже забыла, как она выглядит, поэтому быстро отпихнула Юльку от двери, и сама заняла позицию на гнезде.

- Не ссы, инвалид деццтва, всё будет в ёлочку. Ты, главное, паспорт с собой не бери на дело. – Подруга свято верила в то, что мировое зло сконцентрировано именно в паспорте. – И тогда никакие менты не придут. Все менты щас спят давно.

Ещё через пять минут мы на цыпочках вышли на лестничную клетку, и прокрались к лифту.

- Короче так… - Ершова наклонилась к моему уху, и ещё раз уточнила детали: - Щас мы с тобой поднимаемся на седьмой этаж, ты спускаешься вниз по лестнице до четвёртого, и проверяешь, чтоб на нижних этажах никто не стоял. А то эффекта не получицца, если мне между пятым и шестым кто-нить с перепугу [ой]ы даст. Потом ты звонишь в дверь Ковалёвым, начинаешь изображать свой ящур…

- Корчи. – Поправила я Юлю.

- [ой]. Корчи. Потом ты кричишь: «Вы слышите этот топот? Это бесы! Они уже идут за мной!» И тут выйду я.

- Ты думаешь, у тебя получицца громко топать в плюшевых тапках? – Я с сомнением посмотрела на когтистые поролоновые ноги Ершовой.

- Верно. – Юлька не огорчилась. – Вот эта лыжная палка чья?

Я оглянулась. Возле соседней квартиры сиротливо стояла одна лыжная палка.

- Ничья. – я пожала плечами. – Бери, если нужно.

- И возьму. Я буду ей стучать по ступенькам, и имитировать аццкий топот. Видишь, всё катит как надо!

Двери лифта открылись, и мы с Юлькой шагнули в кабину, и нажали на цифру семь.

- Эх, вот эти иисусики щас обосруцца! – Юлька откровенно радовалась предстоящему чужому инфаркту. – Главное, смотри, чтоб тебе кадилом не уебали, в процессе изгнания бесов.

- Юля. – Я прислушалась к тишине за дверями лифта. – Юля, мы, кажецца, застряли.

- А я ещё появлюсь, и скажу Ковалёву: «Ты [ой] не божый человек. Ты дрочиш по ночам, в ванной. Так што собирайся, я за тобой». – Юлька захохотала, и осеклась: - Чо ты сказала?

- Мы застряли. – Я села на корточки, и посмотрела на Ершову снизу вверх. – А у меня клаустрофобия. Щас орать начну.

- Не надо. – Уверенно ответила Юлька. – Щас попробуем отсюда выбраться.

Однако, выбраться из лифта не получалось. Застряли мы всерьёз.

- Юля.. – Я уже шмыгала носом. – Я боюсь! Сегодня страшная ночь, а у меня ещё клаустрофобия… У-у-у-у-у-у…

- Не вой! – Юлька взяла на себя обязанности главнокомандующего. – Щас вызовем этих, как их… Спасателей.

И уверенно ткнула пальцем в кнопку с надписью «Вызов».

- Кхе, кхе.. Пыш-пыш-бу-бу-бу, Иванова. – Неразборчиво донеслось из динамика. – Бу-бу-бу шшшшшшшш какова хуя?

- Иванова! - Заорала Юлька. – Иванова, мы застряли в лифте! У Лидки эпидерсия и Хеллоуин, а я в туалет хочу! Спаси нас, Иванова!

- Клаустробофия у меня, дура.

- [ой]. Я такое не выговорю всё равно. Ты слышишь нас, Иванова?

- Бу-бу-бу, ждите. – Чота сказала Иванова, и отключилась.

- Не ссы, Лидос. Скоро приедет Иванова, и нас спасут. А потом мы обязательно пойдём, и напугаем Ковалёвых. – Юлька опустилась рядом со мной на корточки. – Ты только потерпи, потерпи, родная. Не умирай! Дыши, дыши, Лидка!

- Отстань, дубина. – Я отпихнула Юлькины руки, которыми она вознамерилась надавить мне на грудную клетку. – Я не умираю, и я дышу. Только тут воздуха мало, поэтому не вздумай пёрнуть.

- Жива! – Возрадовалась подруга, и предложила: - Давай, может, споём?

- А подмога не пришла-а-а-а, подкрепленье не прислали… - Обречённо начала я.

- Нас осталось только два-а-а-а, нас с тобою наебали.. – Подхватила Юлька, и дальше наши голоса уже слились в неровный хор:

- Иванова далбаёб, и с патронами напряжна-а-а-а, но мы держым рубежы, мы сражаемся отважна-а-а-а…

*Прошёл час*

- Ковыляй патихонечку, а меня ты забу-у-уть…

- Зажывут твои ноженьки, прожывёш как-нибуть!

- Труля-ля, труляля-ляля…

- Иванова – [ой]а!

*Прошло ещё полчаса*

- Голуби своркуют радосна…

- И запахнет воздух сладостна..

- Домой, домой, пора домой!!!!

- Юля, я умираю…

- Нас спасут, я верю!

- Про нас забыли… Ивановой никакой нет. С нами разговаривал бес.

- Я верю, что Иванова существует! И нас скоро спасут!

- Спасатели Малибу?

- Не, им далеко ехать. Скорее Чип и Дэйл.

- Я поцелую их в жопу.

- А я им отдамся.

- Домой, домой, пора домой!!!

*Прошло ещё двадцать минут*

- Кто тут, блять, на лифте по ночной Москве катаецца?!

Голос со стороны свободы пролился нам в уши сладостным нектаром.

- Это мы! Дяденька, вытащите нас!

- Пицот рублей за ночной вызов.

- Согласны!

- Сколько вас там?

- Двое!

- Тогда с каждой по пицот.

- Пошёл [ой]! Пицот, и хватит. Щас Ивановой позвоним. – Ершова была категорична.

На свободе что-то зашуршало, и стало тихо.

- Дядя, вы тут? – Я заволновалась.

Тишина.

- Дядь, мы пошутили! – Ершова кинулась на закрытую дверь. – По пицот с каждой!

Тишина.

- Довыёбывалась, жлобина? – Я нацелилась когтями в Юлькину опухшую рожу. – Пятихатку пожалела? Теперь из-за тебя…

Тут кабина лифта сильно дёрнулась, и поплыла куда-то вверх.

Мы молчали, боясь спугнуть своё щастье.

- На какой этаж ехали? – Заорал кто-то над головой.

- На седьмой! – Заорала в ответ Юлька. – На седьмой, дяденька!

- Щас спущусь за деньгами. Ждите.

Кабина остановилась, но двери не открылись.

- Придёт, как думаешь? – Я заволновалась.

- А то ж.

Ещё через минуту за дверями послышалось шуршание, и створки разъехались, показав нам усатое и пьяное лицо спасителя.

- Дядя! – Крикнула Ершова, и распростёрла объятия. – Дай же нам тебя обнять!

- И поцеловать! – Я подняла с пола лыжную палку¸и шагнула на свободу.

- Блять!!! – Вдруг заорал спаситель, и кинулся вниз по лестнице. – Черти! Ёбаный понос!

- Чо это он? – Юлька перегнулась через перила, и посмотрела вниз. – Живот прихватило, что ли?

- Дура, - я заржала, - это он нас с тобой испугался! Сама подумай: открываецца дверь, и на тебя вываливацца чёрное уёбище с хвостом и рогами, а за ним…

- Второе уёбище. Без сисек и на кривых ногах. – Ершова явно обиделась. – Жалко дядьку. А с другой стороны, пятихатку сэкономили. Нучо, домой?

- А куда ещё. Только пешком.

Спустившись на четвёртый этаж, мы с Юлькой, не сговариваясь, позвонили в квартиру Ковалёвых, и молча ждали реакции. Без вопроса «кто там?» дверь открылась через минуту.

- Ты дрочер, Рома. – Сурово сказала Юлька, и стукнула по полу лыжной палкой. – Хуй тебе, а не Царствие Небесное. Сдохни, гнида.

- Продавай квартиру, сука бородатая, а деньги отдай в церковь. Иначе не будет тебе прощения. – Я ковырнула засохший кетчуп на шее. – И прекрати ебацца без гандонов. Твоя Вика не спермоприёмник.

Рома коротко всхлипнул, и захлопнул дверь.

- Чота хуёво мы как-то им отомстили… - Ершова поставила лыжную палку на место, и плюнула Ковалёвым в дверной глазок.

- В самый раз. – Я открыла свою дверь, и впустила беса в квартиру. – А мог вообще подохнуть. И тогда менты, кило героина, и…

- Четыре трупа-а-а возле та-а-нка… - Нараспев продолжила список ништяков Юлька.

- И зона с лесбиянками-и-и-и…

…Дверь за нами закрылась, и в доме номер девять ненадолго воцарились тишина и спокойствие.

ЗЫ. Большое спасибо Ларе за ссылочки на рассказы.

[Rush]

VERVoLF

спасибо тебе огромное за рассказы!Порадовал старика!

Чую,что это моё.Ещё у кого есть новые,которые не выкладывали-выложите пожалуйста!!!

[dibar]

Автор: Мама Стифлера

[ принято к публикации 16-08-2008 02:05 | ]

У меня есть сестра. Младшая. Красивая такая дефка с сиськами, но но это сейчас. А лет пятнадцать-семнадцать назад она была беззубой лысой первоклашкой. Ради справедливости скажу, что я тоже была в то время лысой пятиклассницей. И вовсе не потому, что мы с Машкой такие красивые от рождения, а потому, что у нас, к щастью, были охуительные соседи: дядя Лёша, тётя Таня, и трое их детей. Тётя Таня с дядей Лёшей были ахуеть какие профессионалы в плане бухары, а их дети были самыми вшивыми детьми на свете. В прямом смысле. В общем, в один прекрасный день мы с Машкой повстречали всю эту удалую тройку возле песочницы, куда вшивые дети регулярно наведывались с целью выкопать там клад, и неосторожно обозвали их «[ой]юками», за что и поплатились. Завязалась потасовка, в результате которой соседские дети от[ой]или нас с Машаней своими лопатками, и наградили нас вшами. Пиздюли мы соседям ещё простили бы, но вот вшей – хуй. Ибо наша мама, недолго думая, тупо побрила меня и сестру налысо. Ну, почти налысо. Так, газончик какой-то оставила, для поржать. Я, например, стала ходить в школу в платочке, за что получила в классе погоняло баба Зина, а Машаня вообще получила психологическую травму, когда улыбнулась в зеркало своему лысому и беззубому отражению.

В общем, вся эта предыстория была рассказана для того, чтоб сказать вам: Машаня с горя записалась в секцию карате. Типа, раз уж я уёбище, то буду хотя бы сильным и ловким уёбищем. Наш папа был только рад такому повороту, патамушта всегда мечтал о сыне, а наплодил бабский батальён. С горя он пристрастился к алкоголю, за каким-то хуем отдал меня в кружок мягкой игрушки, и бросил пить, когда увидел какого я сшила зайчега из старых папиных трусов. Но это другая история. А щас разговор не об этом. В общем, папа с огромной радостью начал водить Машку на занятия, шить ей всяческие кимоно, и перестал постоянно отдавать меня в танцевальные и музыкальные школы, поняв, наконец, что за пятьдесят рублей в месяц я научилась танцевать только гопак и мазурку, и то как-то хуёво.

Тренерами у Машани были мужик и баба. Муж и жена. Мужик тренировал пацанов, а жена его, соответственно, страшных девок, вроде Машки. С виду приличные такие люди. Каратисты, хуё-моё. Уважаемые люди. Но как мы фатально ошибались.

Однажды папа пришёл домой после Машкиной тренировки задумчивым и пьяным. Он погладил меня по лысине, многозначительно посмотрел на потолок, и сказал:

- Блять.

Я была совершенно солидарна с папой, но вслух ничо не сказала.

Папа вздохнул, перевёл взгляд на меня, простучал мне пальцами по плешке «Чижыка-Пыжыка», и добавил:

- Скоро мы все умрём.

- Ты пропил зарплату?! – Выскочила в прихожую мама, и в воздухе запахло грозой. – Нам будет нечего жрать?!

- Отнюдь. – Папа убрал руку с моей головы, и вытер её о пиждак. – Как ты меркантильна, Татьяна. Всё б тебе только пожрать. А ведь скоро конец света, дети мои. Подумайте об этом. Настанет Царствие Божие. А в рай попадут только четырнадцать тысяч человек. Что вы сделали для того, чтобы войти в число избранных?

Повисла благостная пауза, после чего мама коротко всхлипнула, и почернела лицом.

- Дети, я с прискорбием хочу вам сказать, что ваш отец допился до чертов. Прощайтесь с папой, он едет жыть в жолтый дом.

- Не вводи дочерей наших в заблуждение, нерадивая ты дура. – Папа поднял вверх указательный палец, и наставительно сказал: - Я познал истину и проникся благостью. Теперь её познаете вы.

- Дети, всё гораздо хуже. Ваш папа начал нюхать клей. – Вынесла вердикт мама и заплакала.

Вот так наша семья начала посещать собрания для [ой]анутых людей, называющих себя свидетелями Иеговы. Под предводительством Машаниных тренеров.

Теперь каждую субботу, вместо мультика «Денвер последний динозавр» нас с Машкой наряжали в парадно-выгребные сапожки, делали нам ровный пробор посреди лысин, и везли в какие-то ебеня на собрание. Там мы пели песню «О, Боже, отец наш нежный! Ты даришь нам радость и тепло-о-о-о! А мы ликуем и веселимся, потому что скоро сдохнем, и увидем твоё доброе лицо-о-о-о» под музыку, которую заряжал в магнитофон Машкин тренер Игорь. А ещё мы по очереди читали в микрофон какую-то книжку, где на каждой странице нарисованы щастливые имбецылы, вроде тех, которые изображены на пакетах сока «Мая симья» - такие розовые, тупые, и все зачем-то держат в руках по овце. Странное представление о загробной жызни, хочецца заметить. Я, если чо, мечтала после смерти воспарить к небесам, сесть на облако, и целую вечность харкать на головы своим врагам. А оказываецца, после смерти мне сразу дадут овцу, и я должна буду хуйзнаит сколько времени таскать ей повсюду с собой, и улыбацца. В рай попадать сразу расхотелось. Но мои родители почему-то очень вожделели туда попасть, продолжали таскать меня и Машку на заседания шизофреников, и строго смотрели за тем, чтоб мы с Машкой обязательно пели божественные песни.

И это не всё.

Каждую среду и пятницу оба тренера приходили к нам домой, и два часа читали нам Библию, а потом задавали вопросы, на которые никто не знал ответа. Типа: «Зачем Иаков жостко от[ой]ил своего сына, который схавал сраную сливу из чужова сада, а Бог Иакова наградил и взял ево в рай?» Ну и как на это ответить, если я все два часа смотрела в окно, и думала о том, што я скоро вырасту, и сдам обоих своих родичей в дурку? Мама с папой гневались на мою нерадивость, и заставляли ещё два часа читать жития святого Пантелеймона. Короче, от своих родителей я такой хуйни не ожыдала никогда, и мы с Машкой уже потихоньку начали [ой]ить хлеб и баранки, и делать продуктовый запас, штоп свалить [ой] из дома куда-нить в Африку.

А однажды ко мне пришла подруга Юлька. И пришла, как назло, в среду.

- Привет, лысая девочка! – Заорала с порога Юлька. – Пойдём гулять! Возле седьмого дома мужик дрочит стоит, можно сходить, поржать.

- Здравствуй, Юленька. – В прихожую некстати вышла моя мама. – К сожалению, Лида не выйдет сегодня гулять. Мы Библию читаем.

Юлькины глаза заблестели:

- Библию?! Обожаю, знаете ли, Библию. А можно мне с вами её почитать?

- Ершова, - прошипела я, и наступила Юльке на ногу. – Тычо? Ты ж кроме букваря сроду ничо не читала.

- И что? – Юлька дёрнула плечом, - Мне скушна. А так хоть с тобой посидим, поржём. В общем, давайте вашу Библию, я вам про щас Моисея читать буду.

- Не надо! Ты можешь пасть жертвой сектантов! – Я попыталась остановить Юльку, но она уже отпихнула меня, и вошла в комнату, где за столом уже сидели папа, оба тренера, и Машка.

- Ты любишь Бога? – Сурово спросил Юльку тренер Игорь, и пробуравил её взглядом.

- Да я всех люблю. – Юлька подмигнула тренеру. – Бога люблю, Моисея люблю, и даже Ваську-соседа, хоть он и мент. В церковь, вот, в воскресенье пойду…

- В церковь?! – Волосы Игоря встали дыбом. – мы не ходим в церковь! Это всё от лукавого! И ментов мы не уважаем. Язычница!

- Сам ты мудак! – Рявкнула Юлька, и перестала подмигивать. – Пришол тут, блин, с талмудом своим, мозги людям засираешь, кришнаит сраный!

- Юля! – Покраснела моя мама. – Ты что такое говоришь?

- А сколько тебе лет, девочка? – Тихо спросила жена Игоря, и начала потихоньку прятать Библию.

- Четырнадцать.

- Поздно. Тебя не спасти. На челе твоём лежит чорная отметина.

- Идиотка. Это у меня тушь размазалась. – Юлька плюнула на палец, и потёрла им под глазом.

- Дурная девочка. – Поставил Игорь Юльке диагноз. – Проституткой вырастет наверняка. Не разрешайте ей дружыть с Лидой. На сегодня наше собрание закончено, встретимся в субботу.

Но в субботу мы никуда не пошли, потому что папа нажрался на свой день рождения, просил меня станцевать «что-нить для души», я станцевала как умела, и папа впал в кому до понедельника. А в понедельник повёл Машку на карате.

Обратно он вернулся задумчивым и пьяным. Посмотрел на потолок, и сказал:

- Блять.

Я была с ним солидарна, но вслух ничего не сказала. Папа протянул руку ко мне, простучал по моей лысине «Чижыка-Пыжыка», и сказал:

- Я ебал в рот все эти божественные мероприятия, дети мои. Всё это хуйня.

- Ты пропил зарплату?! – В прихожую выскочила мама, и в воздухе запахло грозой.

- Нет. – Просто ответил папа. – На тренировке ко мне подошёл Игорь, и спросил какова хуя мы не пришли в субботу на собрание. Я ответил, что у меня была днюха, я ликовал и фестивалил, моя дочь танцевала мне страшные танцы, и больше я ничиво не помню. А Игорь мне сказал, что я [ой]ас, и что свидетели Иеговы никогда не отмечают днюхи и ваще празники, и уж тем более не бухают и не фестивалят. А ликовать разрешено только на собраниях, в момент божественных песнопений. После чиво как-то само собой я послал ево [ой] вместе с его торжественными заседаниями, и отдал Машку в кружок мягкой игрушки. Пусть учится носки там штопать.

- А как же рай?! – коротко всхлипнула мама, и почернела лицом.

- А мне [ой] не нужен рай, где шляюцца всево четырнаццать тыщ человек, и все, блять, с овцами. А я овец не люблю, они вонючие. – С вызовом ответил отец, и поднял вверх указательный палец: - И в субботу мы все вместе поедем в парк, просирать мою зарплату на аттракцыоны и петухов на палочках.

Мы с Машкой довольно улыбнулись, и незаметно харкнули в свои празничные сапожки.

- Да, и ещё, - папа повернулся ко мне: - Юльку тоже позови. Хорошая девка. Хоть и вырастет, стопудово, проституткой.

Здесь - грустный рассказик..(

Автор: Мама Стифлера

[ принято к публикации 11-08-2008 13:52 ]

- До метро «Ботанический сад».

- Сколько?

- Сто

- Садись.

«Ты уж извини, так получилось. Я очень хотела приехать пораньше, сто раз уже собиралась, и в последний момент вдруг что-то, блин, шло наперекосяк. Ты ж меня знаешь, у меня ж постоянно всё через жопу. То на работу срочно дёрнут, то погода испортится. А ты ж помнишь, что для меня погода – это важно. Помнишь, мы с тобой даже на свадьбу к Антону не пошли, потому что я сказала, что в такую погоду женятся только дураки и лузеры, а приходят на такую свадьбу только бабки-родственницы. Им [ой], лишь бы салатов пожрать. Ты ещё обиделся тогда, сказал, что Антон твой друг, и что ты всё равно туда пойдёшь. Даже если без меня. И что тебе тоже [ой] на погоду, ты не жених и не невеста. Я тогда фыркнула, спиной к тебе повернулась, и ничего не ответила. Только чувствовала: всё будет по-моему. Как всегда.

Ну и никуда ты не пошёл, само собой. Ты слишком меня любил, и слишком во всём потакал. А зря. Мне б тогда это понять…»

- Где высадить?

- Вот тут, у метро. Спасибо.

«Ботанический сад. Вон, ВДНХ отсюда видно. Колесо обозрения. Ужасно боюсь высоты, и ты всегда это знал. Какого хрена, спрашивается, ты потащил меня на это колесо? А один там покататься не мог? Я ж предупреждала, я ж просила… Ну, и чего ты добился? Истерика на два часа, поллитра коньяка, и моя пьяная тушка в прихожей. Кстати, я теперь стресс алкоголем больше не снимаю. Я его переживаю – и всё. Нет, колесо тут не причём, это я так, к слову…»

- Осторожно, двери закрываются, следующая станция «ВДНХ»

«Ну вот, тронулись. Через час-полтора буду у тебя. О чём я говорила? А, стресс. Знаешь, после той ночи я поняла что такое стресс. Слово-то какое мудовое, блин. Стресс. Нет, это не стресс. Стресс – это когда ты пашешь три месяца на дядю, залез в долги по колено, потому что зарплату обещают выплатить «вот-вот, не сегодня-завтра», ты уже должен всем и каждому, друзья звонят только ради того, чтоб узнать когда ты им бабло вернёшь, и вот приходишь ты к дяде за своей зарплатой, а тебе дают три тысячи рублей, и с улыбкой показывают твой трудовой договор. Где чёрным по белому написано, что ты согласен тут канаёбиться по двенадцать часов в день, без выходных, за тыщу рублей в месяц. И ниже – твоя подпись.

Вот это да, стресс. Стрессявый такой. Башка тут же становится как у гидроцефала. Прям на глазах раздувается. Потому что ты очень быстро понимаешь, что ты в жопе, и с этим срочно нужно что-то делать. И вот ты приходишь домой, достаёшь из холодильника бутылку водки, и это единственное, что у тебя там лежит, наливаешь в кружку воды из-под крана, и начинаешь поочерёдно прикладываться то к бутылке, то к кружке…

А потом тебя мучительно тошнит, и хочется плакать. И плачешь ведь. Плачешь, плачешь… И засыпаешь в одежде, на кухонном диване. А утром встаёшь, и идёшь искать новую работу. А так же звонить друзьям, и просить их подождать ещё месяц.

Всё решаемо, видишь? Вот только той ночью уже ничего нельзя было изменить. Ничего. Пей-не пей, плачь-не плачь. Хотя, в общём-то и плакать не хотелось. И пить не хотелось.

И дышать, и жить…»

- Станция метро «Тёплый стан». Следующая станция – «Ясенево».

«Упс. Чуть не проехала. Но успела, успела. Паршивый район, кстати. Занесло тебя, родного, в Большие Пердя. На хромых собаках быстрее доедешь. Кстати, вот тебе ещё одна причина, почему я сюда приезжаю раз в сто лет. Расстояние. На метро - два с половиной часа. На машине почему-то три. А если ещё и погода плохая… Ты ж меня не первый год знаешь, ты поймёшь. Я и сегодня ехать не хотела, если честно. Вчера сижу себе такая, и думаю: вот если завтра будет хорошая погода – съезжу. Если нет – то в другой раз. И где-то там, в глубине души, сильно-сильно надеюсь, что завтра будет дождь… И фигу. Нет дождя. Ну, думаю, это знак. Надо ехать. Никому звонить не стала. Антона не позвала. Алексу не позвонила. Да они и сами-то уж полгода мне не звонят. Глупо же я выглядела бы, если б позвонила им, а мне ответили: «Знаешь, вот как раз завтра я очень занят. И послезавтра тоже. А послепослезавтра я в командировку уезжаю. На месяц. А потом, конечно, обязательно тебе позвоню» И ведь понятно сразу, что времени у них нет. И желания. Зачем навязываться? И, с другой стороны, зачем нам с тобой свидетели? Поговорим с глазу на глаз. Мне есть что тебе сказать. И лишние уши тут не нужны»

- Девушка, такси?

- Возможно. До Ракиток сколько?

- Пятьсот.

- За пятьсот я прям отсюда щас в тундру уеду. На лимузине. Триста.

- Вай, девушка… Ну, что такое триста, а?

- Триста – это три вот таких бумажки. Или вообще ничего. Не борзей. Я частника за сто пятьдесят щас поймаю.

- Такая красивая девушка, и такая жадная… Муж, наверное, мало зарабатывает?

- Так. До свидания.

- Вай, ты куда? Садись, говорю! За триста поеду. Красивая же.

«Красивая… Все у них красивые, если деньги платят. Знаешь, что вспомнила? Девяносто четвёртый год, и вьетнамское общежитие на Огородном проезде. Вьетнамцы там и жили, и торговали. Сколько мне тогда было? Четырнадцать? Пятнадцать? Помню, юбку у них там покупала. Модную. «Резинка» называлась. Почему-то купила сиреневую, хотя нужна была чёрная. А всё потому, что я сиреневую эту напялила, так, для смеха, а мне беременная вьетнамка улыбается, и говорит: «Карашо, карашо! Красиво! Модно! Бери» Ну, я и взяла… Потом уж поняла, что «красиво», «карашо» и «бери» - это единственные русские слова, которые они, гады такие, выучили. А я-то поверила. Да ещё и беременной… А теперь уже не верю. Никому не верю.

И тебе тоже. Ты же мне обещал, что всё будет хорошо. Что у нас всё всерьёз и надолго. Что у нас всё впереди.

А впереди у меня эти ебучие Ракитки…»

- Где остановить?

- Вот тут, возле ворот. Не заезжай, чтоб не разворачиваться, я сама дорогу перейду.

- Осторожнее, да? По переходу иди. А то место тут плохое, вечно кого-то сбивают. Ты красивая. Задавит машина, муж плакать будет.

- Уже не будет. Спасибо.

«Ну вот. Доехала. Вот и ворота уже рядом. Потом прямо и налево. И снова прямо. Это хорошо, что погода хорошая.

«Хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо, я это знаю…»

Хуй. Не будет хорошо. Опять мне врут…

Чёрт. Нервничаю почему-то. Как в первый раз. Хотя, я тоже сейчас вру. В первый раз я совсем не нервничала. Я вообще не помню тот, самый первый, раз. Так, урывками. Я, ты, Алекс рядом… Грязно было, и очень холодно… Помнишь? После той ночи мне уже всё равно было. Я до последнего тебя ждала. До последннй секунды. Даже когда телефон зазвонил под утро, тревожно так, паскудно даже как-то… И я точно знала, что не надо брать трубку. А всё равно взяла.

И это был не стресс. Я не знаю, что это было, не знаю. Стресс – это когда… В общем, я тебе уже рассказывала. А в тот раз это было что-то другое…

Вот теперь налево, и ещё чуть-чуть вперёд.

Почти рядом. Я и сама уже чувствую – ты где-то рядом. «Ты здесь. Чувствую я тебя, радуясь и любя…» Кто это пел? Не помню. Вроде, баба какая-то. Нет, не в тему песня. Не радуюсь. Но чувствую.

Ты говорил мне, что никогда меня не оставишь. Говорил, что всегда будешь рядом, и уверял, что на тебя можно положится…

Ты мне врал.

Ты мне врал?

Я осталась без поддержки в самый неожиданный момент. Это как прыгнуть со сцены в зал, набитый людьми, с уверенностью, что тебя сейчас подхватят сотни рук, а они расступаются, и ты падаешь на землю. Тебе больно. И ещё – очень обидно. И непонятно: почему? Ты им доверял, а они тебя… Предали, наверное. Или это слово тут не подходит? А ты меня предал? Или нет?

Я должна это знать. И ты мне сейчас ответишь»

- Ну, здравствуй, мой хороший. Я приехала. Ты не обижайся, что меня так долго не было… У меня сейчас новая жизнь, и всё хорошо. Правда. Я каждый день думаю о тебе, о том, как ты тут… А теперь вижу – у тебя тоже всё хорошо. Ты совсем не изменился за эти годы. Ни капельки. Всё такой же красивый и молодой… Что? Я тоже не постарела? Ну, стараемся, стараемся… Посмотришь на меня лет через десять. Конечно, приеду. И через десять, и через двадцать. Если не умру раньше. Ну, не хмурься, я пошутила. Вот не станет меня – кто к тебе ездить будет? Антон? Алекс? Так что молись там за меня, ладно? Тебе всё-таки поближе будет… Ну, теперь ты рассказывай, я никуда не тороплюсь. Рассказывай, рассказывай…

На лице застыла кривая, неправдоподобная улыбка

С гранитного памятника улыбались гораздо искреннее.

Я врала.

А он – нет.

[dibar]

Автор: Мама Стифлера

[ принято к публикации 11-09-2008 12:32 ]

Вместо пролога.

Метро. Половина первого ночи. На одной из станций, на лавочке, сидят два мужика. Оба – в сракотень. Один пытается улечься на лавочку, постелив на неё старые газеты, а второй выдёргивает у приятеля из-под жопы газетный лист, и начинает вслух читать свой гороскоп:

- Тельцов сегодня ждёт головокружительная ночь. Вот [ой]ись мне повезло! Вася, а ты кто по гороскопу?

- Рыба, бля!

- Тогда слушай. Сегодня звёзды обещают рыбам занимательное приключение в самом конце дня. Тоже [ой]ись. Ты в гороскопы веришь?

- Да говно все эти гороскопы. Пиздят они всё.

Тут из-за колонны появляется широко улыбающийся мент, который подходит к мужикам, и громко говорит:

- Да нет, не [ой]ят…

(с) Боян.

***

Шол дождь. Как щас помню. Небо такое хмуро-сопливое, мысли суицыдные, груди висят уныло. Жизнь гавно.

А когда жызнь гавно, что происходит? Правильно. Кто-то тебе звонит. Звонит, чтобы сообщить тебе о том, что дождь идёт, небо хмуро-сопливое, сисек нету, и жыть не хочецца. Не знаю как вам, а мне почему-то в такие сложные моменты всегда звонит Ершова.

- Привет! – Трупным голосом здороваецца Ершова, а я молчу. – Что, тоже всё хуёво, и сиськи как-то несвеже выглядят?

- Угу. – Подаю голос, и смотрю в окно. Там кал полный. – Я хочу умереть.

- Я тоже. – Ершова знает, когда мне нужна поддержка. – Я тоже. Так сделаем это вместе! Приходи щас ко мне. У меня текила есть.

Текила это хорошо. Вернее, плохо. С текилы я быстро нажыраюсь, и меня тошнит. Но в такой хмуро-сопливый день такие мелочи как-то [ой]. Ниачём. Всё равно умирать не севодня, так завтра.

Собираюсь, выхожу на улицу, иду к Ершовой. Возле её подъезда наступаю в чей-то какашняк, но даже не говорю «Блять, штоп тебя [ой]ы казнили, сука». Я просто иду к Ершовой.

Пить и умирать.

- Пришла? – Зачем-то интересуется Юлька, открыв мне дверь.

- Нет. – Мрачно докладываю я. – Приехала. На лифте. Текилы не вижу.

- Правильно хихикаешь. – Ершова, судя по внешнему её виду, меня наебала. Умирать она не собираецца. Слишком уж цветуща. И шутит ещё, Коклюшкин в картонном лифчике. – Текилы нет. [ой] текилу. Жызнь налажываецца, Лида.

Не вижу я этого. Не вижу. Хоть убейте. У Ершовой, может, и налажываецца. А у меня по-прежнему всё хуёво. О чём я тут же и сообщаю.

- Сука ты, Юлия Валерьевна. Я к тебе шла пить текилу и умирать. Ты меня, получаецца, паскудно обманула. Извольте получить [ой]юль.

Я вскинула бровь, и ноги растопырила. Получилось очень свирепо. А Ершова не пугаецца.

- Ты веришь гороскопам? – Вдруг ни с того, ни с сего спрашивает.

- Если только они обещают мне ништяки и еблю. – Я зачем-то вывернула наизнанку свою душу.

- Тогда сегодня наш день, Лида! – Ещё больше обрадовалась Юлька, и дала мне дружеского подсрачника. – Чо ты тут раскрылатилась посреди коридора? Я и так знаю, что ты свирепа как сам [ой]ец. Давай, скидывай свои кирзачи, и дуй на кухню. У меня план есть.

- Чуйский?

- Пиздюйский, дура. У меня гениальный план есть. Щас поделюсь, если ты рожу попроще сделаешь.

Мрачно плетусь на кухню. Скидываю с табуретки наглую Юлькину кошку Фифу, сажусь, и начинаю пальцем рисовать на столе невидимую жопу. Ибо, я напомню, суицыдные мысли, и жызнь говно.

- Слушай меня! – Торжественно объявила Ершова, наступая на Фифу, отчего та непредсказуемо кинулась на мою ногу, и начала остервенело её драть. – Вот он: журнал «Лиза».

- Охуительный план. – Одобрила я Юлькин литературный вкус, и оторвала от ноги кошку. – ты предлагаешь мне запечь цуккини с турнепсом по вон тому рецепту?

- Нет. Я предлагаю тебе прислушаться к советам астрологов. – Юлька перелистнула страницу с рецептами, и помахала у меня перед лицом фотографией с каким-то страшным трансвеститским ебальником. – Михаил Семёнов, знаменитый астролог, оказываецца ахуеть какой Нострадамус! Щас объясню, почему.

Юлька шлёпнулась жопой на край стола, сев на мои пальцы, и принялась читать вслух:

- «Водолей. Водолеи сейчас переживают кризис…» Видиш, прям всё в точку! Так… «Жизнь кажется Водолеям напрасной, появляются суицидальные мысли. Это первые признаки депрессии» Не, ты смотри: прям всё как про меня! Так, чо тут дальше… А дальше всё хуёво, потом ещё хуёвее… Где это, блин? Вот. Вот, слушай: «Но двенадцатого ноября всё изменится. Вечером таинственные силы будут тянуть вас на улицу. У вас не будет сил им сопротивляться. В ночь с двенадцатого на тринадцатое ноября роковая встреча перевернёт всю вашу жизнь»

Ершова замолчала, и вызывающе посмотрела на меня. Я пожала плечами:

- Ну, клёво. А я тут причём? Ты хочешь сказать, что я и есть та самая таинственная сила, которая должна тебя выволочь на улицу, навстречу роковой встрече?

- Нет. Теперь слушай свой гороскоп. Ты у нас кто?

- Овен.

- Овен. Правильно. Тогда слушай: «Овны сейчас переживают кризис» Видишь, а? Слушай дальше. «Жизнь кажется Овнам напрасной, появляются суицидальные мысли. Это первые признаки депрессии» Понимаешь, да? Чёрт, этот Семёнов яибу какой астролог! Всё-то он знает, баллин.. Читаем дальше…

- Не надо дальше. – Я уже разгадала план паскуды-астролога. – Дальше всё будет хуёво, потом ещё хуёвее, а двенадцатого ноября некие таинственные силы вытащат меня на улицу и там на меня свалицца мешок ништяков. Так?

- О, нет! – Возликовала Ершова! – Хуй тебе! «Двенадцатого ноября всё изменится! Кто-то из ваших близких, Водолей по знаку зодиака, попросит вас оказать ему услугу, после которой ваша жизнь перевернётся» Ну, поняла?

- Да. Я поняла, что этот твой Семёнов тупо нахуячил одинаковый гороскоп всем подряд, а сам, поди, стоит у твоего подъезда в кожаном пальто, и эксгибиционирует хуй. В надежде, что ты, дура, поведёшься.

- Ну ты и уродина… - Скривилась Ершова. – Гороскоп у всех разный. Такой кал только у Овнов и Водолеев. Значит, у тебя, и у меня. И ведь всё в ёлочку катит. Смотри: у тебя всё хуёво. Так? Ты вышла на улицу, потому что я тебя попросила. Так? А у меня сегодня будет роковая встреча, и я Водолей! Короче, щас мы с тобой красимся-подмываемся на всякий-який, и идём на улицу навстречу моему щастью.

Я возмутилась:

- Знаеш чо? Это твоё щастье – ты и [ой]уй на улицу. Кстати, будь осторожнее, у подъезда кто-то насрал. Подозреваю, что астролог Семёнов. Едем дальше: мне никаких встреч не обещано, поэтому я останусь тут и буду пить. Дай текилу.

- Да щас тебе. – Ершова спрыгнула со стола, и пнула Фифу, отчего та хрюкнула и перестала дышать. - Будь ты человеком, жаба старая. Ну, что тебе стоит пойти со мной навстречу моей роковой встрече? Тем более, у тебя там написано, что твоя жызнь тоже перевернёцца.

- Юль. – Я смотрела на вещи трезво, потому что собралась умирать, и решения своего пока не поменяла. – Юль, ты ёбнутая. С чего ты взяла, что эта встреча для тебя будет щастливой? Вдруг тебя выебет на улице бомж, заразит ящуром, и ты сдохнешь в корчах? А поскольку мне тоже обещано что-то непонятное, то, скорее всего, меня тоже выебут. И тоже явно какой-нить Укупник. После чего я напьюсь яблочнова уксуса, и умру в муках. Вообще, судя по всему, сегодня надо сидеть дома, и не искушать судьбу. Раз ты так веришь Семёнову.

- Нет. – Юлька была непоколебима. – Нет. Я жопой чувствую: сегодняшний день станет знаменательным. Чота мы с тобой, баба Лида, в девках засиделись. Пора бы нам женихов уже найти. А сегодня, чую, самый день для встречи женихов. И не спорь со мной! У меня предчувствие хорошее. Даю пять минут на то, чтобы ты нарисовала на ебле малиновую улыбку, и накрутила чёлку на бигудю А потом мы с тобой дружно выйдем на улицу, навстречу судьбе. Всё.

Через полчаса мы с Юлькой стояли возле её подъезда, и вглядывались в мокрую темноту.

- Ты жениха видишь? – Юлька вытянула шею, и посмотрела на меня. – Лично я вижу залупу.

- Астролога Семёнова? – Я тоже вытянула шею. – Вижу только помойку. И бомжа, кстати, тоже вижу.

- Тьфу на тебя. – Поёжилась Ершова. – Не каркай, дура. Где, блять, таинственные силы-то?

- В [ой]е. – Я замёрзла, и очень хотела домой. Поэтому позволяла себе грубости. – У Семёнова, блять, спроси. Он же Нострадамус, он же всё знает.

- Знаешь чо? – Нашлась Юлька. – А может, нам надо отойти подальше от подъезда, и там искать роковую встречу?

- Ага. Отойди. В темноту. К помойке поближе. Там тебе и будет жених, блять. Бомж, смотрю, уже и хуй достал.

- Дура. Он просто ссыт. – Юлька расправила плечи. – Короче, делай что хочешь, а я пойду.

- Куда?!

- Гулять.

- В такую погоду?! В одиннадцать вечера?!

- Да. Я чувствую, сегодня мой день.

- А я чувствую, что надо срочно идти домой, пока мне тут менингит ветром не надуло.

- Ну и иди!

- Ну и пойду!

- Ну и вали!

- Ну и сама вали!

- Подруга, блять!

- Идиотка, блин!

Поскользнувшись на чьём-то какашняке, Ершова въехала в темноту, навстречу своей судьбе.

А я пошла домой.

Умирать от депрессии. Которая теперь ещё более усугубилась.

***

Эпилог.

Телефонный звонок раздался в десять утра.

- Ты простишь меня, жаба? – Тихо, с надеждой спросили в трубке.

- Нет. У меня депрессия. Я всех ненавижу. А тебя в особенности. У меня теперь температура. Скоро я умру от менингита.

- Я печалюсь. – Голос в трубке посуровел. – Я очень печалюсь. У меня нещастье. Ты должна быть ко мне милосердна в такую минуту.

- Тебя выебал бомж? – Я мысленно приготовилась звонить знакомым врачам-венерологам.

- Нет. – Юлька тяжело вздохнула. – Хуже.

- Укупник? – Я мысленно приготовилась звонить знакомым врачам психиатрам.

- Ещё хуже. Я вчера зашла в какой-то трактир, и там накушалась вкусной-полезной водки. С горя. Ты ж меня бросила, жаба такая… Я, видимо, сильно накушалась, поэтому у меня теперь нет паспорта, денег, любимой белой сумочки, которая, кстати, была твоя, а так же отсутствует один сапог, и один зуб. Сразу говорю: я не виновата, я ничего не помню. Но не это самое страшное.

- Нет, Юля… - Я почувствовала как у меня задёргался глаз. – Самое страшное уже случилось. Ты проебала мою сумку! Теперь ты умрёшь.

- [ой]. – Юлька, казалось, совершенно не испугалась перспективы быть убитой. – Посмотри на календарь.

- У меня его нет.

- А у меня есть. И знаешь, чо там, на календаре?

- Осень?

- Осень. Ноябрь. Тринадцатое число.

- И что?

- Две тыщи седьмой год.

- Ахуеть какая новость.

- Да. А журнальчик, как оказалось, был за две тыщи третий… Понимаешь? – Юлька всхлипнула. – Мы с тобой уже четыре года как проебали своё щастье!!! Свою роковую встречу! Своих женихов с баблом и крепкими яйцами! НО!

Юлька замолчала.

Я ждала.

- НО. – В трубке явно расстроились, что эффекта не вышло. – Есть и хорошая новость! В новом журнале «Лиза» за ноябрь две тыщи седьмого написано, что тринадцатое ноября станет для Водолеев роковым днём, а Овнов ждёт сюрприз! Ещё не всё потеряно! Мы ещё встретим наше щастье!

Я переложила телефонную трубку в другую руку, облокотила плечом на стену, и сказала:

- Насчёт сюрприза это в точку. Знаешь, что лежало в той моей сумке, которую ты удачно проебала? Не знаешь? Я тебе скажу. Там была моя заначка. На чёрный день. Три штуки баксов. И сегодня этот чёрный день наступил. Тебе [ой]ец, Ершова. Я уже иду.

В трубке икнули, и бросили трубку. А я пошла, и на всякий случай проверила свою заначку в тумбочке.

На месте заначка. Куда она денецца?

Только Ершова об этом до сих пор не знает.

И никогда не узнает.

Ибо [ой] вестись на гороскопы.

Автор: Мама Стифлера

[ принято к публикации 22-09-2008 03:08 ]

Я всегда была чувственной и одарённой натурой. Я этого не ощущала, но моя родня утверждала, что я [ой]ец как талантлива, только они точно не знают – в чём именно. На всякий случай, меня отдавали во всевозможные кружки и школы, чтобы выяснить, где же зарыт мой талант. А в том, что он где-то зарыт - никто не сомневался. К моим двенадцати годам выяснилось, что талант у меня только один – [ой]еть не по делу, и много врать. Причём, обучилась я этому сама и совершенно бесплатно. За это меня сурово наказали, сделали внушение, и в наказание отправили на одну смену в пионерлагерь «Мир», где я, вдобавок ко всему, научилась курить невзатяг, петь блатные песни, и воровать.

После того, как с моей жопы сошли последние синяки и следы папиного ремня, меня забрали из всех кружков и школ, решив, что я – бесталанный позор семьи.

И тут во мне внезапно проснулся талант.

Однажды утром я вдруг поняла, что я – богиня музыки. Музыка звучала у меня в голове, я её никогда раньше не слышала, и попыталась запомнить. Годы учёбы в музыкальной школе прошли для меня даром, к тому же мой папа выбил из меня последние мозги своим ремнём, и, если вы помните по какому месту бил меня папа – вы знаете, где у меня находятся мозги. Так вот, папа их выбил окончательно. Вместе с жидкими воспоминаниями о том, как выглядят нотный стан, ноты, и моя учительница пения Белла Дераниковна Эбред. Странно, но вот имя учительницы пения папа выбить так и не смог.

Ноты я записать уже не могла, а вот мелодию, звучавшую в голове, запомнила, и напевала её про себя до тех пор, пока она внезапно не оборвалась. А оборвалась она потому, что вошедшая в комнату мама стукнула меня по голове выбивалкой для ковров, напомнила мне, что воровское лагерное прошлое меня не отпускает, и с этими словами вытащила из-под моей кровати папину электробритву, которую я спёрла у папы с целью побрить свой лобок, который радовал мой взор тремя жидкими рыжими волосинами. В умной книге я прочитала, что растительность можно укрепить и увеличить, если её регулярно брить. В лагере я узнала, что моя лобковая растительность – самая жидкая и самая негустая. Если не брать в расчёт растительность неизвестно как затесавшейся в наш отряд десятилетней девочки Риты. У Риты её вообще не было. Мне стало обидно за свой лобок, и я приняла решение брить его каждые полчаса. Папиной бритвой. Воровкой я себя не считала, потому что у папы моего всю жизнь была борода, и брить он её не собирался. И вообще – эту бритву он сам спёр, когда работал кладовщиком на складе. Видимо, мама собралась её кому-то подарить, и обнаружила пропажу. А поскольку вор у нас в семье был только один – и это была я, пропажа была быстро обнаружена, а я – сурово наказана. Но речь сейчас не об этом.

Стукнув меня по голове, и тем самым оборвав звуки прекрасной мелодии, мама удалилась из моей комнаты, забрав бритву, а я, выждав пить минут, полезла в ящик с игрушками младшей сестры, и вытащила оттуда металлофон. Была во времена моего детства такая игрушка: доска с прибитыми к ней железными пластинрами. К доске прилагались молоточки. Хуяря этими молоточками по пластинам, можно было сыграть «Тили-тили, трали-вали» или «Чижик-Пыжик». Я, как три года проучившаясь в музыкальной школе, могла ещё дополнительно выбить из этой жемчужины советской игрушечной промышленности «Во саду ли, в огороде» и «Ламбаду». Папа иногда говорил, что за триста рублей в год он сам может сыграть оперу «Кармен» на губе и на пустых бутылках. Причём так, что сам Жорж Бизе не отличит от оригинала. А уж «Ламбаду» он вообще пропердит на слух, даже не напрягаясь. После чего всегда добавлял, что в музыкальных школах детей учат какой-то хуйне.

В общем, я извлекла металлофон, и наиграла на нём услышанную мелодию. Получмлось звонко и прекрасно. Но музыка – это ещё не всё. Требовались слова для песни. Слова я тоже придумала очень быстро. Зря, всё-таки, родня считала меня бесталанной. Песня выдумалась сама собой.

Меня не любит дед, не любит мать

За то что дочь их стала воровать.

Они все говорят, что я – позор семьи

Мне больно это знать, как не поймут они…

(тут шёл такой мощный наебок по металлофону, и сразу за ним – припев)

ЧТО ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ГОЛО-О-О-ОД!!!

Потом шёл второй куплет сразу:

Моя мамаша постоянно меня бьёт,

А папа с мужиками пиво пьёт,

В такой семье мне остаётся лишь одно:

Я буду красть конфеты всё равно!

(БУМС! ДЫДЫЩ!)

ВЕДЬ ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ГОЛО-О-О-ОД!!!

В общем, песня была придумана, я её спела три раза и прослезилась, и теперь мне требовались благодарные слушатели. Маме её петь было нельзя, остатками выбитого мозга я понимала, что мама может меня сдать врачам на опыты, поэтому я, сунув металлофон подмышку, выбралась на лестницу, и позвонила в соседнюю квартиру. Открыла мне подруга Ленка.

- Ленка, ты любишь музыку? – Сразу спросила я у подруги, и показала ей металлофон.

- «Модерн Токинг» люблю. – Ответила Ленка, и с опаской покосилась на мой инструмент.

- Я сочинила песню, Ленка. – Пренебрежительно сказала я, и, плюнев на большой палец, лихо протёрла крышку металлофона. – О тяжёлой воровской доле. Ты будешь её слушать?

Ленка уже давно была наслышана, что я – отъявленная воровка с дурной наследственностью, отягощённой пьющим отцом и курящей матерью, и поэтому побоялась мне отказать, и впустила меня в квартиру.

Кроме самой Ленки там обнаружились ещё две какие-то незнакомые девочки, которые при виде меня почему-то съёжились, и прижались плотнее друг к другу.

- Вы любите музыку и песни о тяжёлой воровской судьбе? – Я в лоб задала девочкам вопрос, и они съёжились ещё больше. – Я, как вор со стажем, знаю в этом толк. У нас в лагере такое каждый вечер пели.

- В каком лагере? – Прошептала одна из девочек и с опаской посмотрела на мой металлофон.

- Да так, в одном лагере… - Туманно ответила я. – Под Дмитровом где-то. Нас туда ночью везли. Короче, вы меня слушать будете?!

Девочки, во главе с Ленкой, закивали головами, а Ленка даже пару раз хлопнула в ладоши.

Я расчехлила свой иструмент, поплевала на руки, покрепче взяла молоточки, и запела свою песню. Когда я кончила петь, и утих последний отголосок, Ленка икнула, и спросила:

- ты сама это сочинила?

- Да. – Гордо ответила я. – Воры всегда сами придумывают свои песни. Поэтому они всегда у них печальные. Вот послушайте.

И я спела им «Голуби летят над нашей зоной», подыграв себе на металлофоне. Девочки впечатлились ещё больше. Было очень заметно, что таких песен они никогда не слышали. Таких жизненных и печальных.

- Послушай, Лида… - Сказала вдруг Ленка, и несмело потрогала мой инструмент. – А можно мы тоже будем играть твою песню? У меня тоже есть металлофон.

- ну что ж… - Я нахмурила лоб. – Можно, конечно. Только металлофона больше не надо. Что у тебя есщё есть?

Ещё у Ленки оказался барабан, бубен и игрушечная шарманка. Такая, знаете, круглая штука с ручкой. Когда её крутишь, получается ужасно заунывная музыка. У моей младшей сестры была такая, и та всего за полчаса вынесла мне весь мозг этой шедевральной мелодией, после чего я снова начала грызть ногти, хотя отучилась от этого два года назад. С помощью психиатра.

Раздав всем троим инструменты, и предупредив о пагубном влиянии шарманки, я снова начала:

- Меня не любит дед, не любит ма-а-ать…

Здесь одна из девочек начинала яростно крутить шарманку, а Ленка один раз ударяла в бубен.

- За то, что дочь их стала ворова-а-ать…

Тут вступала вторая девочка, с барабаном. Она громко била в барабан, обозначив этим трагический момент моего морального падения, как она сама объяснила, и при это тоненько подпевала «Воровка Лида, воровка Лида…»

- Они все говорят, что я – позор семьи-и-и…

Снова жуткий звук шарманки, и погребальный удар в бубен.

- Мне больно это знать, как не поймут они!!! – тут я прям-таки заорала, и взмахнула рукой, чтобы обозначить бумс и дыдыщ.

По моему знаку одна из девочек стала крутить ручку шарманки с утроенной скоростью, Ленка затрясла бубном и завыла, а девочка с барабаном затряслась, и закричала:

- ВЕДЬ Я ВОРУЮ, ПОТОМУ ЧТО НЕ ЖРАЛА НЕДЕЛЮ-Ю-Ю-Ю-Ю!!!

- Дура ты! – В сердцах выругалась я, и ударила девочку по голове молоточком от металлофона. – Ты в бумажку со словами смотришь вообще?! Вот манда, такую песню испортила!

Слово «манда» я выучила в лагере, и уже получила за него [ой]юлей от папы. Значит, хорошее было слово. Нужное. Правильное.

Девочка, получив молоточком, затряслась, схватила бумажку, близоруко тыкнулась в неё носом, и заорала ещё громче:

- ВЕДЬ ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ГОЛО-О-ОД!!!

Ленка неуверенно стукнула один раз в бубен, и посмотрела на меня.

- Всё. Отперделись вы, девки. – Я прищурила глаз, и окинула тяжёлым взглядом свою рок-группу.

- И что теперь с нами будет? – Тихо спросила девочка с барабаном.

- Ничего хорошего. – Успокоила я её. – Музыкантами вам никогда не стать. Тут талант нужен особый. Кто не познал голода и лагерной жизни – тот никогда не станет талантливым музыкантом. Всё. Я ухожу.

С этими словами я забрала свой металлофон, воткнула за каждое ухо по молоточку, и с пафосом хлопнула дверью.

Дома я ещё несколько раз тихо спела свою песню, избегая бумса и дыдыща, чтоб мама не спалила, а через два часа к нам пришла Ленкина мать. Потрясая бумажкой, на которой был написан текст моей песни, Ленкина мама громко кричала, что по мне плачет тюрьма и каторга, что она запрещает Ленке дружить со мной, и что одну из девочек, которых я в грубой форме принуждала сегодня к извращениям, увезли сегодня в больницу с нервным срывом. Выпалив это на одном дыхании, Ленкина мама потребовала выдать меня властям. То есть, ей. И ещё потребовала, чтобы меня немедленно и при ней жестоко избили, изуродовали, и сунули мне в жопу мой металлофон, которым я покалечила психику её дочери.

Я подумала, что настал час моей смерти, и почему-то моей последней мыслью была мысль о негустых волосах на моём лобке. И о том, что они никогда уже не будут густы настолько, что мне не будет стыдно ходить в душ с Аней Денисовой из нашего отряда. У Ани всё было очень густо.

За дверью послышались тяжёлые шаги. Я зажмурилась и инстинктивно сжала сфинктер ануса. Дверь распахнулась, и послышался голос папы:

- Ну что, республика ШКИД, воровать заставил тебя голод?

- Я больше не буду… - Заревела я, рассчитывая облегчить свою смерть хотя бы исключив пункт засовывания металлофона в свою жопу. – Я больше никогда-а-а-а-а…

- Не ной. – Хлопнул меня по плечу папа. – Воровать не надо, если не умеешь как следует, а за песню спасибо. Я очень ржал.

- Тётя света хочет меня убить… - Я заплакала ещё горше. – Я сама слышала…

- Тётя света щас пойдёт на… Домой в общем. – Ответил папа. – И мама пойдёт туда же, прям за тётей Светой, если полезет тебя наказывать. А что касается тебя – то не ожидал, что у тебя всё-таки есть талант. Триста рублей потрачены не зря. Ну-ка, спой мне эту песню.

Я несмело достала металлофон, и тихо, запинаясь, спела папе песню о тяжелой воровской доле.

Папа долго смеялся, а потом принёс гитару и запел:

«Плыл корабль, своим названьем «Гордый» океан стараясь превозмочь.

В трюме, добрыми качая мордами, лошади стояли день и ночь…»

В комнату вошла мама, и открыла рот, чтобы что-то сказать, но ничего не сказала. За спиной у неё замерла тётя Света, и они обе стояли, и молча слушали, как мы с папой поём:

- И не было конца той речке, края…

На исходе лошадиных сил

Лошади заржали, проклиная

Тех, кто в океане их топил…

…Так закончилась моя музыкальная карьера. Я никогда в жизни не написала больше ни одной песни, и в моей голове больше никогда не звучала незнакомая музыка. Видимо, мама сильно стукнула меня выбивалкой.

Зато песню про лошадей мы с папой поём до сих пор. Редко поём. Потому что редко видемся. А если видемся – то поём обязательно.

Соседка Ленка после того случая почему-то без экзаменов поступила в музыкальную школу, и сечас работает в детском саду. Учит детишек пению.

А самое главное – мой папа мной гордится. Потому что, как оказалось, один маленький талант у меня всё-таки есть.

[VERVoLF]

dibar спасибо, по ржал и кота попугал смехом

[dibar]

Автор: Мама Стифлера

[ принято к публикации 01-10-2008 15:32 ]

Мне иногда делают комплименты. В основном, мы же это все понимаем, для того чтоб развести на поебацца. Иногда, бывает, делают их совершенно искренне: «О! Ты побрила ноги? Так тебе намного лучше!» А иногда делают их себе во вред…

Ночь. Москва. Я – где-то в центре этой Москвы. Бухенькая. Бухенькая – это не в три[ой]ы, а вполовину где-то. Всё прекрасно понимаю-осознаю, но кураж так и прёт. Стою, значит, таксо ловлю. Чтобы отбыть восвояси на свою северо-восточную окраину. Подъезжает таксо. «Куда едем?» - спрашивает невидимый голос, а я бодро отвечаю: «За двести рублей в Отрадное!» Дверь таксо распахивается, и я плюхаюсь в салон. На заднее сиденье. Лица водителя не вижу.

- На танцы ходила? – Водителю явно хочется общения. Простого человеческого общения.

- О, да. – Я старалась быть немногословной, чтобы водитель не понял, что пассажирка бухенькая, и не воспользовался этой досадной оплошностью.

- Наплясалась? – Водитель допрашивал меня с пристрастием. – Напилась? Домой едешь?

- Изрядно. – Подтвердила я. – И напилась тоже. Совсем чучуть. Домой еду, да.

- Хорошо тебе. – Как-то неопределённо позавидовал мне дяденька. – Напилась и наплясалась.

Разговор зашёл в тупик. Я закрыла глаза и задремала.

- А вот я теперь совсем один. – Вдруг нарушил тишину водитель, и повернулся ко мне лицом. Усатым таким ебалом. А машина-то едет… – Жена, сука шалавообразная, меня бросила. С карликом из шапито сбежала, мразь! Сын – ту[ой]ень какой-то. Пятнадцать лет парню – а всё в шестом классе сидит. И ведь не олигофрен, вроде. Просто тупой. Я не хочу больше жыть! [ой] она мне такая жызнь нужна?

Тут я окончательно просыпаюсь, трезвею, и понимаю, что дяденька-то, в отличии от меня, далеко не бухенький. Дяденька как раз в три[ой]ень. В подтверждение очевидного он ещё и икнул. По салону поплыл приятных запах перегара и киевских каклет.

- Дядя… - Я с трудом разлепила сведённые судорогой животного страха губы, и потыкала скрюченной рукой куда-то в сторону лобового стекла. – Дядечка мой хороший, вы бы, блять, на дорожку б посмотрели, а? На нас, вон, КАМАЗик едет. Щас нам с вами [ой]ец наступит. Извините.

Губы сводило со страшной силой. Чтобы этот маниак не выкупил моего панического состояния, я шёпотом дважды повторила про себя скороговорку, которую мы с подругой Юлькой придумали лет пять назад, когда отдыхали в Гаграх: «В городе Гагры, на площади Гагарина, за углом гастронома горбатый грузин Гиви гашишем торгует, а гашиш-то – тьфу – говно». Помогло.

- КАМАЗ? – Водитель на секунду обернулся, съехал со встречной полосы, и опять повернулся ко мне. – Да и хуй с ним, с КАМАЗом. Задавит – и хорошо. У меня сын ту[ой]ень. Зачем жыть?

- А у меня сын отличник. – Я сильно заволновалась, подумав о том, что водителю хочется иметь компанию для путешествия на тот свет, а мне, например, туда чота не хотелось совершенно. – Футболист, шахматист, культурист…

- Культурист? – Водитель поднял одну бровь, и шевельнул усами. – А сколько, стесняюсь спросить, тебе лет?

Назвался груздем – полезай в кузов… [ой] я для рифмы культуриста приплела?

- Сорок. – Говорю. – Почти. С хвостиком.

И тут же сморщилась вся, нахмурилась. Морщины обозначила. Ну, думаю, сорок-не сорок, а постарше теперь я точно выгляжу. Дядька почти вплотную приблизился к моему лицу, и чуть отшатнулся.

- Сынку-то, поди, лет двадцать уже?

- Да-да. Послезавтра стукнет. Мне щас умирать нельзя. Ребёнку праздник испорчу.

- Хорошо, когда дети хорошие… - Глубокомысленно крякнул дяденька, и отвернулся.

Я мысленно перекрестилась, и про себя отметила, что почти не вспотела. – А мой Санька – ну мудак мудаком. Как вас по имени-отчеству?

- Катерина Михална.

- Катерина… - Не люблю я это имя. Блядское оно какое-то. Жена у меня тоже Катькой была. Ебучая проститутка! Карликовская подстилка! – Я поняла, что дядя щас разгневается, снова повернётся ко мне лицом, а навстречу нам в этот раз едет автобус, и быстро исправилась. – Но это по паспорту. Друзья называют меня Машенькой.

- Ма-а-ашенька… - Довольно улыбнулся дядька, и я поняла, что попала в точку. – Машенька – это хорошо. У меня так маму звали. Умерла в прошлом году. Отравилась, бедняжка.

- Ботулизм? – Я прониклась сочувствием.

- Алкоголизм. – Загрустил водитель. – Маманька моя недурна была выпить хорошенечко. Видимо, это на её внуке и сказалось. Пятнадцать лет всего, а пьёт так, что мама-покойница им гордилась бы… Наверное, поэтому и в шестом классе сидит. Птенец, блять. Гнезда Петрова [ой]. – Дядя развеселился. Меня Петром звать. Ты шутку оценила, Манька?

До моего дома оставалось метров сто, и я больше не стала испытывать судьбу.

- Ха-ха-ха! – Я громко захохотала, но тут же сама испугалась своего заливистого звонкого смеха, и заткнулась. – Очень смешно. Вот тут остановите, пожалуйста. Мне в супермаркет зайти надо. За луком.

- Эх, весёлая ты баба, Манька-встанька. – Дядька попытался похлопать меня по щеке, но промахнулся, и дал мне по шее. Я кулём обвалилась на сиденье, провалилась куда-то на пол, и оттуда снова захохотала:

- Аха-ха-ха! Хороший ты мужик, Пётр. Мне б такого…

Через секунду до меня дошло чо я брякнула, и вот тут я вспотела как бегемот который боялся прививки. И не зря.

Когда я вылезла из-под сиденья, Пётр уже с готовностью сжимал в руке телефон.

- Говори номер, я тебе щас наберу. Пусть у тебя тоже мой номер останется. Созвонимся какнить, в шашлычную зайдём, по пивку ёбнем. Ты ж согласная?

- На всё! – Спорить и выкручиваться я не рискнула. – Записывай…

Когда я вошла в свою квартиру и сняла сапоги – я впервые в жизни пожалела, что у меня в правом углу иконы не висят. Они висят в спальне у сына, и над телевизором. Зашла, перекрестилась размашисто, и уволокла картонных святых в свою комнату. На всякий-який.

Пётр позвонил месяц спустя. К тому времени я благополучно забыла о том неприятном знакомстве, и имя Пётр у меня ассоциировалась только с Петькой-дачником, который как-то летом забрёл по синьке на мой участок, и начал самозабвенно ссать на куст крыжовника, за что был нещадно избит костылём моего деда.

- Привет, Манька! – Раздался в трубке незнакомый голос. – Помнишь меня? Это Пётр!

- Ну, во-первых, я не Манька, а во-вторых – иди [ой]. – Вежливо ответила я, и нажала красную кнопочку. Телефон зазвонил опять.

- Манька, ты вообще меня не помнишь?

- Мущина, я в душе не ибу кто вам нужен, но тут Манек нет. Васек, Раек, Зоек и Клав – тоже. Манька, может, вас и помнит, а я нет. Наверное, потому что я Лидка. Поскольку с церемонией знакомства мы закончили – теперь ещё раз идите [ой] и до свиданья.

Телефон зазвонил в третий раз:

- Девушка, простите меня, но у меня в телефоне записан ваш номер и подписан как «Манька – охуительная девка». Вы точно меня не знаете? А если я подъеду? А если вы меня увидите – вы меня вспомните?

- А если ты меня увидишь – ты меня вспомнишь? – По-еврейски ответила я, польщённая «Охуительной девкой».

- Обязательно!

- Записывай адрес…

Никакого Петра я, конечно, так и не вспомнила, но посмотреть на него было бы интересно. Заодно пойму почему я ему представилась Манькой.

Когда я спустилась к подъезду и увидела зелёную «девятку» с торчащей из неё усатой харей – Петра я сразу вспомнила. Так же как КАМАЗ на встречке, сына-ту[ой]еня, маму-покойницу, жену Катьку, и почему я назвалась Манькой. Уйти незаметно не получилось. Пётр тоже меня вспомнил.

- А, вот это кто! – Обрадовался счастливый отец. – Садись, Манька, щас поедем, пивка попьём. За встречу. Быстро садись, а то выскочу – и поймаю. Ха-ха-ха.

Я представила себе лица моих соседей, которые щас увидят как за мной бежит усатый мужик с криком «Эгегей, Манька! Поехали в пивнушку, воблочки пососём!» - и самостоятельно села в машину. На этот раз Пётр был трезв как стекло. За свою жизнь можно было не беспокоится. Пока.

- В кабак-быдляк за воблой не поеду. – Я сразу воспользовалась трезвостью Петра. – Поеду в «Скалу».

- Чо за «Скала»? – Напрягся Пётр. – У меня с собой только три тысячи, имей ввиду. А у меня ещё бензин на нуле.

«Нищеёб устый» - подумала я про себя, а вслух сказала:

- На пиво хватит, я не прожорливая. Поехали, я дорогу покажу.

Сидим в «Скале», пьём пиво с димедролом, Пётр распесделся соловьём, а я всё молчу больше.

- У тебя такие глаза, Машка… - Дядька подпёр рукой подбородок, и посмотрел мне в лицо. – Как у цыганки прям…

Я поперхнулась:

- Ну, спасибо, что с китайцем не сравнил. Чойта они у меня как у цыганки-то?

- А глубокие такие. – Пётр отхлебнул пиво. – Как омут блять. Может, у тебя в семье цыгане были?

- Может, и были. – Говорю. – Я лошадей очень люблю, и когда их вижу – мучительно хочется их с[ой]ить.

- Точно цыганка. – Удовлетворённо откинулся на спинку стула Пётр, и подкрутил ус: - А гадать ты умеешь?

Вот хрен знает, какой чёрт меня в ту секунду дёрнул за язык.

- Давай руку, погадаю.

Пётр напрягается, но руку мне даёт. Я в неё плюнула, заставила сжать руку в кулак, а потом показать мне ладонь.

- Чота я в первый раз вижу такое гадание… - Засомневался мужик в моих паранормальных способностях.

- Это самое новомодное гадание по цыганской слюне. – Говорю. – Не ссы, щас всё расскажу.

И начинаю нести порожняк:

- Вижу… Вижу, жена от тебя ушла… Так? – И в глаза ему – зырк!

- Да… - Мужик напрягся.

- Вижу… Вижу, Катькой её звали! Так?

- Так…

- Проститутка жена твоя, Пётр. Смирись. Не вернётся она к тебе. К карлику жить ушла. В шапито.

Молчит.

- Вижу… сына вижу! Сашкой зовут. Ту[ой]ень редкий. Пятнадцать лет – а всё в шестом классе сидит!

- Всё правильно говоришь, Машка… - Пётр покраснел. – Глазам своим не верю.

- А знаешь, почему сын у тебя тупой? Наследственность дурная. Мать твоя, Мария, Царствие ей Небесное, бухала жёстко. Оттого и померла. Поэтому и сын твой пьёт втихушу. Если меры не примешь – сопьётся [ой].

- Машка… Машка… - Пётр затрясся. – Как с листа читаешь, как с листа! Всё сказала верно! А ещё что видишь?

- А [ой] я больше не вижу. – Я отпустила руку Петра, и присосалась к своему пиву. – Темнота впереди. Щас ничего сказать тебе не могу.

- Что за темнота?! – Пётр заволновался. – Смерть там что ли?

- Нет. – Говорю. – Порча и сглаз. Жена тебя сглазила. Если не исправить вовремя – скопытишься. Точно говорю.

- А ты? Ты можешь сглаз снять? – мужик опять затрясся. – Можешь?

- Могу, конечно. – Тут я явственно вспомнила КАМАЗ, летящий прямо на меня, и добавила: - Тока это небесплатно.

- Сколько? – Пётр схватился за кошелёк, и вытащил оттуда пять тысяч.

«Вот жлоб сраный» - думаю про себя - «Три тыщи у меня, больше нету [ой]» Вот и верь потом мужикам.

- Хватит. – Говорю, и купюру сразу – цап. – Слушай меня внимательно. Щас мы с тобой едем ко мне. На такси. Потому что хуй я ещё с тобой в машину сяду, когда ты за рулём. Ты меня подождёшь у подъезда, а я тебе вынесу херь одну. И расскажу чо с ней делать надо. Согласен?

- На всё! – Пётр хлопнул по столу ладонью. – Чо скажешь – то и сделаю.

Уверовал в мои способности, залупа усатая.

Приехали на такси к моему дому, я оставила мужика в машине, а сама – домой. Кинуть его в мои планы не входило, поэтому надо было срочно чота придумать. Открываю шкаф, и начинаю шарить глазами по полкам в поисках какова-нить артефакта, который можно выдать за хуйню от сглаза. Тут мой взгляд падает на мешок с сушёной полынью. Мать в сентябре с дачи привезла. Говорит, от моли помогает. Курить её всё равно нельзя, а моли у меня и не было сроду. Поэтому я этот мешок даже не открывала. Так и стоит уже два месяца. Я этот мешок схватила, и на улицу.

Пётр сидит в машине, по лицу видно что в трансе и в состоянии глубокого о[ой]енения. Так ему и надо. Меня увидел – из машины выскочил сразу, руки ко мне тянет:

- Это что? – И мешок пытается отнять.

- Это трава «Ведьмин жирнохвост». Раз в триста лет вырастает на могиле Панночки. Ты «Вий» читал? Ну вот, Панночка – это [ой] не выдумка. Это реальная баба была. Похоронена в Днепропетровске. Это ещё от моей прапрапрабабки осталось. Куда ты блять весь мешок схватил? На твою сраную пятёрку я тебе щас грамм сто отсыплю – и [ой]уй.

- А мне хватит, чтоб сглаз снять?

- Не хватит, конечно. Ещё бабло есть?

- Штука на бензин…

- На хрен тебе бензин? Ты всё равно на таски. Давай штуку – полкило навалю.

Беру деньги, отсыпаю ему полмешка полыни во все карманы, и учу:

- Домой приедешь – собери траву, сложи в матерчатый мешочек, можно в наволочку, и спи на ней месяц. И всё. И никакого сглаза. Как рукой снимет.

- А сын? – Спрашивает с надеждой. – Сын поумнеет?

- Обязательно. Ему тоже насыпь децл под матрас. Всё, езжай домой, и смотри ничо не перепутай.

Обогатившись на двести баксов, и получив огромное моральное удовлетворение, иду домой, и тут же забываю об этом досадном недоразумении.

На месяц.

Потому что через месяц раздался звонок:

- Привет, Манька!

- Идите [ой], не туда попали.

- Погоди, Мань, это ж я, Пётр!

- Первый?

- Ха-ха, какая ты шутница. Ну, Пётр… Я месяц уже на траве сплю.

- Заебись, - говорю. – На какой траве?

- Как на какой? На Ведьмином жирном хвосте. С могилы Вия.

Твою маму… А я и забыла. Щас, наверное, приедет, и будет меня караулить у подъезда с целью от[ой]ить за мошенничество…

- А… - Типа вспомнила такая. – Молодец, Пётр! И как, помогло?

- Очень! – Радуется в трубке Пётр, а я вдруг икнула. – Жена вернулась, сын бухать бросил! Правда, теперь какие-то марки жрёт, но зато к водке не прикасается! Я это… Спросить хотел только…

- Кхе-кха-кхы, блять… - Я поперхнулась. – Спрашивай.

- Я, вот, на травке этой сплю всё время, и теперь у меня на шее какие-то лишаи появились, и волосы на груди выпали. Может, аллергия?

- Не, это типа знаешь чо? Это типа плата ведьме. Ну, она тебе помогла типа, а взамен лишаёв тебе дала, и волосы забрала… - Несу какую-то хуйню, и чувствую, что ща смогу спалиться.

- А делать-то мне что?

- А ничего. Всё, можешь травку эту под кровать свою убрать, пусть там лежит всегда. Если будешь на этой кровати ебацца – хуй стоять будет как чугунный. Это такой побочный эффект. И лишаи скоро пройдут.

- Точно? – Обрадовался Пётр.

- Стопудово! – Мой голос звучал твёрдо. – Если чо – звони.

И положила трубку.

Потом подумала немножко, достала из телефона симку, и выкинула её в окно. Всё равно у меня все номера в телефон записаны.

Вроде, особой вины я за собой и не чую, а вот [ой]ы получить всё равно могу. А ну как придёт к нему какой-нить ботаник с гербарием, распотрошыт мешок с полынью, и скажет Петечке: «Наебали тебя, друк мой. Нет никакого Ведьминого жирнохвоста, а ты, мудила, месяц спал на мешке с полынью Одно хорошо – моль тебя не сожрёт»

Может, я конечно, и не цыганка, несмотря на то, что у меня к конокрадству способности есть, но жопой чую – телефончик-то сменить нужно. Предчувствие у меня нехорошее.

А вы, если вдруг надумаете сделать мне комплимент – выбирайте слова.

Обидеться не обижусь, но лишай – вещь неприятная.

[Rush]

dibar

Спасибо!

[das Kain]

Сцуко кул. А исчё есть ?

[Bair S]

ппц

[VERVoLF]

А тут матов почти нет.

Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В субботу.

- Доча… - Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала.

- Не пугай меня, мать. – Я сразу проснулась. Нормальные матери никогда не звонят в субботу, в восемь утра, без большого важного повода. – Что случилось?

- Радость большая случилась. – Голос мамы стал ещё печальней, чем был. – К тебе едет Васёк.

- Какой Васёк?! – Я поняла, что на меня свалилось щастье, но ещё не оценила его реальных размеров. – Трубачёв с товарищами?

Мама, вероятно, запамятовала о существовании одноимённой книжки децкого писателя Валентина Осеева, и поспешила меня успокоить:

- Нет, Васёк Кургузов. Один. Без товарищей. Правда, здорово?

- Это ахуеть как прекрасно. Я щастлива. Знать бы ещё что такое Васёк…

- Лида! – Мама попыталась возмутиться, но голос у неё оставался печальным, и возмущение получилось неестественным: - Вася – сын тёти Тани!

В голосе матери отчётливо слышался теперь укор, но о том, что такое «Вася – сын тёти Тани» я знала ещё меньше чем о «Васе Кургузове». Признавать это было стыдно.

- Ах, Васёк… - Я сделала вид, что конечно же вспомнила Васька, но тут же переспросила: - Какая тётя Таня?

Трубка ещё три минуты гневно ругалась на меня материнским голосом, а потом послала в мою барабанную перепонку серию коротких гудков.

В общем, у меня теперь был повод для щастья и радости. Ко мне едет Васёк. Васёк Кургузов. Сын Тёти Тани из Могилёва. Когда-то, лет сорок назад, моя мама отдыхала в пионерском лагере, и играла в весёлые пионерские игрища с девочкой Татьяной. Вместе с ней мама прыгала в мешках, бегала стометровку, держа в руке столовую ложку с сырым яйцом, и пела «Взвейтесь кострами» – в общем, оттопыривалась по-пионерски. После окончания смены девочка Татьяна уехала в свой Могилёв, и начала писать моей маме трогательные письма, начинающихся со слов: «С пионерским приветом пишет тебе Таня из совецкой республики Белоруссия». Второй раз подруги увиделись лет через тридцать, когда девочка Таня из Могилёва родила подряд две двойни от белорусского мужчины-алкоголика, и все четверо её отпрысков успели вырасти и наглухо спиться. Младшую двойню звали Витёк и Васёк, и мне, откровенно говоря, было на них сильно [ой], потому что оба они были страшные как голод, и первая их фраза при виде меня была «У тебя деньги есть?» Собственно, этим мне Васёк и запомнился. И вот теперь он едет ко мне в гости. Почему ко мне? На этот вопрос мама тоже ответила. Васёк едет не один. Он едет с мамой, папой, братом и двумя сёстрами. И вся эта гоп-компания у мамы в квартире, конечно же, не помещалась. Поэтому Васька было решено расквартировать у меня дома.

Я немного подумала, а потом перезвонила маме:

- Мама, а тебе не кажется, что логичнее было поселить у меня девочку? – Задала я маме коварный вопрос.

- Подумала. – В голосе мама всё ещё слышался укор. – Подумала. Васёк – парень неплохой. Да что там неплохой – он ого-го какой парень. Такой тебе и нужен. И ты Васе нравишься. Пусть у тебя поживёт, приглядитесь друг к другу получше…

После этих слов я забыла о вежливости и заорала:

- Ну, во-первых, Васино «ого-го» можешь оставить себе, у меня и поогогошнее есть, во-вторых, я не старый [ой], чтобы кидаться на тощих рахитов-алкоголиков, и в-третьих, я в рот ебала всю эту узбекскую [ой]обратию, вместе с твоей тётей Таней! Никаких Васьков мне тут не нужно, ясно?!

- Ясно. – Тихо ответила мама, и положила трубку.

На минуту мне стало стыдно, а потом это прошло. Вот уж радость какая, блять. Васёк. Кургузов. Нравлюсь я ему. Не иначе, тётя Таня моей маме в уши поссала. Надо ж ей своих упырей пристроить в Москве. С тётей Таней мы разошлись во мнениях лет пять назад, когда в ответ на её реплику: «Ты неправильно воспитываешь своего сына, это тебе говорю я - мать четверых детей», я ответила: «Мать четверых алкашей, дура ты [ой]ая». После чего тётя Таня стала изрыгать на меня всяческие проклятия, параллельно ставя мне в пример своих дочерей, одна из которых в этот момент пила шестнадцатую рюмку водки. Мне эти проклятия не понравились, и я побила мамину пионерскую подругу двумя крышками от кастрюль. Тётя Таня, помнится, опечалилась, пожелала мне скорейшей гибели от венерических болезней, получила от меня в ответ увесистый поджопник, и с тех пор мы с ней больше не виделись. Равно как и с членами её семьи. Воспоминания накатили на меня волной, я вдруг остро пожалела своего папу. Ведь папа мой ни в чём не виноват. А теперь ему предстоит минимум две недели (на меньший срок семейство Кургузовых никогда не приезжало) жить среди шести алкоголиков. Даже для папы это было многовато. Папа у меня один, и я, как его дочь, обязана позаботиться о сохранении его душевного равновесия.

В общем, я для себя решила, что папу надо непременно забрать к себе, и с этими благими намерениями снова заснула.

Проснулась я около трёх часов дня, нарядилась-накрасилась, и вся такая фильдеперсовая пошла выручать из беды отца.

Дверь родителькой квартиры открыл мне сам папа. Ибо он был единственным из всех, находящихся в данный момент в его доме, кто был способен услышать дверной звонок, и открыть дверь.

- Приехали? – Шёпотом спросила я папу.

Папа обречённо кивнул.

- Чо мать? – Уточнила я.

- Поллитра валерьянки. Спит.

- А уроды? – Я оценивала обстановку.

- Жрут спирт.

- Одевайся. – Я потянула папу за рукав.

- Не могу. – Папа твёрдо оторвал мою руку от его рукава. – Хату выставят. А мать на органы сдадут.

- Я войду.

Папа отступил. Он сам меня воспитывал, и знал каждое моё действие наперёд. Препятствовать мне сейчас было опасно.

В родном доме пахло носками, валерьянкой, алкоголем и зелёным луком. Прекрасный букет.

На папином диване лежал незнакомый мужик, развратно шевеля жёлтыми пятками, выглядывающими из разноцветных дырявых носков, и лениво щёлкал пультом от телевизора. В маминой комнате стояли клетчатые баулы, из которых торчали серые валенки и два лошадиных копыта. На кресле, накрытая газетой «Могилёвские новости», на которой проступали жирные пятна, безмятежно спала моя мама, источая сильный запах валерьянки. В бывшей моей комнате, разложив на кровати лук, буханку хлеба и три солёных помидора, возлегали тётя Таня со своими карапузами, и жрали хань из хрустальных фужеров, подаренных мне мамой на мою свадьбу.

В глазах у меня потемнело, и от переизбытка чувств я стала заваливаться на папу. Крепкое отцовское плечо не дало мне упасть на пол, а папин голос сзади подытожил:

- Три недели.

Голосом Никиты Джигурды я сказала только два слова:

- Хуй. Одевайся.

Папа не рискнул со мной спорить, и исчез. А я вошла в комнату.

- Приехали? – Риторически поинтересовалась я, выкидывая в окно лук и помидоры.

- Ы. – Ответил Васёк. Или Витёк. Хуй их разберёшь – они на одно ебало.

- Приезжайте к нам ещё. – Вежливо продолжила я, аккуратно извлекая из рук тёти Тани фужер с надписью «Совет да любовь». – Лет через семьдесят. Раньше не надо. Я ещё буду крепка и сильна. И вырву всем вам ноги.

На этом моё спокойствие, вызванное шоком, благополучно закончилось, и я заорала:

- Я вырву всем вам ваши ебучие сраные ноги, вырву вместе с вонючими носками, которыми вы, бляди, навоняли на всю мою квартиру! Я вколочу вам в глотки ваши валенки и копыта, а жопы вам навтыкаю останки вашего папы, которого я прям щас отправлюсь рвать на куски зубами! Я сложу вас в ваши баулы, а мой папа принесёт мне с работы пятьдесят кило цемента. Мой папа строитель, он умеет красть цемент со стройки так, чтобы его не поймали, и он украдёт его. Для меня. И поможет мне сделать в тазу раствор. Который я напихаю вам во все отверстия, и ещё останется литров сорок, чтобы полностью наполнить ваши ебучие авоськи, в которых будете лежать вы! После этого мы с моим папой – а он крепкий мужик, он на стройке работает – допинаем ваши авоськи до Яузы, и кинем вас в реку. С обрыва. И [ой], что там нет никакого обрыва – я клянусь, он там появится. Если. Вы. Через минуту. Не съебётесь. Отсюда. [ой]!!!!

На этом месте у меня временно закончился словарный запас, и я услышала как хлопнула входная дверь. Оглянувшись назад, я увидела открытый папин рот, и сделала вывод, что из квартиры съебался вовсе не он. Поняли это и жители Белоруссии.

- У нас билеты на семнадцатое число… - Проблеяла то ли Оля, то ли Лена – тоже хуй поймёшь, они на одну синюю рожу, но тут же увидела как покраснело моё лицо, и исправилась: - Но мы можем их поменять.

Я сделала шаг в сторону, освобождая дверной проём, и тихо сказала:

- Пошли [ой]!

Ещё никогда я не видела, чтобы [ой] шли так слаженно, в ногу, и так быстро.

Через три минуты входная дверь хлопнула ещё один раз, и в квартире остались я, мама, папа, и запах носков.

Я повернулась к отцу:

- Я вот только одного не пойму: ты чо, не мужик, что ли?

Папа испуганно сделал шаг назад, и упёрся спиной в шкаф. Дочь он воспитывал сам лично, поэтому знал, что сейчас будет.

- Какого хуя, спрашивается, я должна приходить к вам, выгонять этих упырей, спасать свой богемский хрусталь, и надрывать свой прекрасный голос?!

Папа закрыл глаза.

- Какого хуя это делаю я?! Ты! – Мой палец упёрся в папину грудь. – Ты меня учил стоять за себя, учил не позволять садиться себе на шею, учил… Да ты меня дохуя чему учил! Так почему я должна бросать свои дела, и бежать к вам, чтобы выставить из вашей хаты шестерых мудаков?!

Папа открыл глаза, и буднично ответил:

- Потому и учил. Чтоб пришла, и постояла. Водку будешь?

Я посмотрела на папу, и выдохнула:

- Давай.

- Матери-то чо скажем? – Папа полез в холодильник, и достал оттуда бутылку водки. – Рюмки на кухне. Сполосни.

- А ничо не скажем. – Я зашла на кухню, и достала из шкафчика две рюмки. – Щас выпьем, и ко мне пойдём. Колбаски порежь.

- Не, я к тебе не пойду. – Папа принял от меня рюмку, и приподнял её: - За тебя.

- Ага. – Рюмки со звоном соприкоснулись. – Точно не пойдёшь?

Папа сунул в рот кружок колбасы, и машинально вытер бороду:

- Точно не пойду. Кому-то надо телефоны попрятать. Мать скоро проснётся. Ты же хочешь провести этот вечер спокойно?

- Спасибо, пап. – Я посмотрела на бутылку, завинтила обратно пробку, и убрала водку обратно в холодильник. – Я это… Всё правильно сделала?

Папа отвернулся к окну, и в отражении стекла я увидела, что он улыбается.

Наклонившись, я поцеловала отца в щёку, и через полминуты входная дверь хлопнула в третий раз.

Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В воскресенье.

- Доча… - Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала.

- Что случилось? – Кисло спросила я. Партизан из папы хуёвый. Не мог телефон получше спрятать.

- Радость большая случилась. – Голос мамы стал ещё печальней, чем был. – К тебе едет дядя Алик с Урала.

а это для разнообразия

- До метро «Ботанический сад».

- Сколько?

- Сто

- Садись.

«Ты уж извини, так получилось. Я очень хотела приехать пораньше, сто раз уже собиралась, и в последний момент вдруг что-то, блин, шло наперекосяк. Ты ж меня знаешь, у меня ж постоянно всё через жопу. То на работу срочно дёрнут, то погода испортится. А ты ж помнишь, что для меня погода – это важно. Помнишь, мы с тобой даже на свадьбу к Антону не пошли, потому что я сказала, что в такую погоду женятся только дураки и лузеры, а приходят на такую свадьбу только бабки-родственницы. Им [ой], лишь бы салатов пожрать. Ты ещё обиделся тогда, сказал, что Антон твой друг, и что ты всё равно туда пойдёшь. Даже если без меня. И что тебе тоже [ой] на погоду, ты не жених и не невеста. Я тогда фыркнула, спиной к тебе повернулась, и ничего не ответила. Только чувствовала: всё будет по-моему. Как всегда.

Ну и никуда ты не пошёл, само собой. Ты слишком меня любил, и слишком во всём потакал. А зря. Мне б тогда это понять…»

- Где высадить?

- Вот тут, у метро. Спасибо.

«Ботанический сад. Вон, ВДНХ отсюда видно. Колесо обозрения. Ужасно боюсь высоты, и ты всегда это знал. Какого хрена, спрашивается, ты потащил меня на это колесо? А один там покататься не мог? Я ж предупреждала, я ж просила… Ну, и чего ты добился? Истерика на два часа, поллитра коньяка, и моя пьяная тушка в прихожей. Кстати, я теперь стресс алкоголем больше не снимаю. Я его переживаю – и всё. Нет, колесо тут не причём, это я так, к слову…»

- Осторожно, двери закрываются, следующая станция «ВДНХ»

«Ну вот, тронулись. Через час-полтора буду у тебя. О чём я говорила? А, стресс. Знаешь, после той ночи я поняла что такое стресс. Слово-то какое мудовое, блин. Стресс. Нет, это не стресс. Стресс – это когда ты пашешь три месяца на дядю, залез в долги по колено, потому что зарплату обещают выплатить «вот-вот, не сегодня-завтра», ты уже должен всем и каждому, друзья звонят только ради того, чтоб узнать когда ты им бабло вернёшь, и вот приходишь ты к дяде за своей зарплатой, а тебе дают три тысячи рублей, и с улыбкой показывают твой трудовой договор. Где чёрным по белому написано, что ты согласен тут канаёбиться по двенадцать часов в день, без выходных, за тыщу рублей в месяц. И ниже – твоя подпись.

Вот это да, стресс. Стрессявый такой. Башка тут же становится как у гидроцефала. Прям на глазах раздувается. Потому что ты очень быстро понимаешь, что ты в жопе, и с этим срочно нужно что-то делать. И вот ты приходишь домой, достаёшь из холодильника бутылку водки, и это единственное, что у тебя там лежит, наливаешь в кружку воды из-под крана, и начинаешь поочерёдно прикладываться то к бутылке, то к кружке…

А потом тебя мучительно тошнит, и хочется плакать. И плачешь ведь. Плачешь, плачешь… И засыпаешь в одежде, на кухонном диване. А утром встаёшь, и идёшь искать новую работу. А так же звонить друзьям, и просить их подождать ещё месяц.

Всё решаемо, видишь? Вот только той ночью уже ничего нельзя было изменить. Ничего. Пей-не пей, плачь-не плачь. Хотя, в общём-то и плакать не хотелось. И пить не хотелось.

И дышать, и жить…»

- Станция метро «Тёплый стан». Следующая станция – «Ясенево».

«Упс. Чуть не проехала. Но успела, успела. Паршивый район, кстати. Занесло тебя, родного, в Большие Пердя. На хромых собаках быстрее доедешь. Кстати, вот тебе ещё одна причина, почему я сюда приезжаю раз в сто лет. Расстояние. На метро - два с половиной часа. На машине почему-то три. А если ещё и погода плохая… Ты ж меня не первый год знаешь, ты поймёшь. Я и сегодня ехать не хотела, если честно. Вчера сижу себе такая, и думаю: вот если завтра будет хорошая погода – съезжу. Если нет – то в другой раз. И где-то там, в глубине души, сильно-сильно надеюсь, что завтра будет дождь… И фигу. Нет дождя. Ну, думаю, это знак. Надо ехать. Никому звонить не стала. Антона не позвала. Алексу не позвонила. Да они и сами-то уж полгода мне не звонят. Глупо же я выглядела бы, если б позвонила им, а мне ответили: «Знаешь, вот как раз завтра я очень занят. И послезавтра тоже. А послепослезавтра я в командировку уезжаю. На месяц. А потом, конечно, обязательно тебе позвоню» И ведь понятно сразу, что времени у них нет. И желания. Зачем навязываться? И, с другой стороны, зачем нам с тобой свидетели? Поговорим с глазу на глаз. Мне есть что тебе сказать. И лишние уши тут не нужны»

- Девушка, такси?

- Возможно. До Ракиток сколько?

- Пятьсот.

- За пятьсот я прям отсюда щас в тундру уеду. На лимузине. Триста.

- Вай, девушка… Ну, что такое триста, а?

- Триста – это три вот таких бумажки. Или вообще ничего. Не борзей. Я частника за сто пятьдесят щас поймаю.

- Такая красивая девушка, и такая жадная… Муж, наверное, мало зарабатывает?

- Так. До свидания.

- Вай, ты куда? Садись, говорю! За триста поеду. Красивая же.

«Красивая… Все у них красивые, если деньги платят. Знаешь, что вспомнила? Девяносто четвёртый год, и вьетнамское общежитие на Огородном проезде. Вьетнамцы там и жили, и торговали. Сколько мне тогда было? Четырнадцать? Пятнадцать? Помню, юбку у них там покупала. Модную. «Резинка» называлась. Почему-то купила сиреневую, хотя нужна была чёрная. А всё потому, что я сиреневую эту напялила, так, для смеха, а мне беременная вьетнамка улыбается, и говорит: «Карашо, карашо! Красиво! Модно! Бери» Ну, я и взяла… Потом уж поняла, что «красиво», «карашо» и «бери» - это единственные русские слова, которые они, гады такие, выучили. А я-то поверила. Да ещё и беременной… А теперь уже не верю. Никому не верю.

И тебе тоже. Ты же мне обещал, что всё будет хорошо. Что у нас всё всерьёз и надолго. Что у нас всё впереди.

А впереди у меня эти ебучие Ракитки…»

- Где остановить?

- Вот тут, возле ворот. Не заезжай, чтоб не разворачиваться, я сама дорогу перейду.

- Осторожнее, да? По переходу иди. А то место тут плохое, вечно кого-то сбивают. Ты красивая. Задавит машина, муж плакать будет.

- Уже не будет. Спасибо.

«Ну вот. Доехала. Вот и ворота уже рядом. Потом прямо и налево. И снова прямо. Это хорошо, что погода хорошая.

«Хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо, я это знаю…»

Хуй. Не будет хорошо. Опять мне врут…

Чёрт. Нервничаю почему-то. Как в первый раз. Хотя, я тоже сейчас вру. В первый раз я совсем не нервничала. Я вообще не помню тот, самый первый, раз. Так, урывками. Я, ты, Алекс рядом… Грязно было, и очень холодно… Помнишь? После той ночи мне уже всё равно было. Я до последнего тебя ждала. До последннй секунды. Даже когда телефон зазвонил под утро, тревожно так, паскудно даже как-то… И я точно знала, что не надо брать трубку. А всё равно взяла.

И это был не стресс. Я не знаю, что это было, не знаю. Стресс – это когда… В общем, я тебе уже рассказывала. А в тот раз это было что-то другое…

Вот теперь налево, и ещё чуть-чуть вперёд.

Почти рядом. Я и сама уже чувствую – ты где-то рядом. «Ты здесь. Чувствую я тебя, радуясь и любя…» Кто это пел? Не помню. Вроде, баба какая-то. Нет, не в тему песня. Не радуюсь. Но чувствую.

Ты говорил мне, что никогда меня не оставишь. Говорил, что всегда будешь рядом, и уверял, что на тебя можно положится…

Ты мне врал.

Ты мне врал?

Я осталась без поддержки в самый неожиданный момент. Это как прыгнуть со сцены в зал, набитый людьми, с уверенностью, что тебя сейчас подхватят сотни рук, а они расступаются, и ты падаешь на землю. Тебе больно. И ещё – очень обидно. И непонятно: почему? Ты им доверял, а они тебя… Предали, наверное. Или это слово тут не подходит? А ты меня предал? Или нет?

Я должна это знать. И ты мне сейчас ответишь»

- Ну, здравствуй, мой хороший. Я приехала. Ты не обижайся, что меня так долго не было… У меня сейчас новая жизнь, и всё хорошо. Правда. Я каждый день думаю о тебе, о том, как ты тут… А теперь вижу – у тебя тоже всё хорошо. Ты совсем не изменился за эти годы. Ни капельки. Всё такой же красивый и молодой… Что? Я тоже не постарела? Ну, стараемся, стараемся… Посмотришь на меня лет через десять. Конечно, приеду. И через десять, и через двадцать. Если не умру раньше. Ну, не хмурься, я пошутила. Вот не станет меня – кто к тебе ездить будет? Антон? Алекс? Так что молись там за меня, ладно? Тебе всё-таки поближе будет… Ну, теперь ты рассказывай, я никуда не тороплюсь. Рассказывай, рассказывай…

На лице застыла кривая, неправдоподобная улыбка

С гранитного памятника улыбались гораздо искреннее.

Я врала.

А он – нет.

[dibar]

Автор: Мама Стифлера

[ принято к публикации 10-12-2008 16:20 | Х ]

А скоро Новый Год. На пятачках, огороженных забором из кое-как сбитого штакетника будут продавать ёлки. Тридцать первого декабря, в этом ёлочном загоне останутся только две лысых ёлки, и пьяный продавец, наряженный Петрушкой. Он будет пьян и великодушен, поэтому разрешит бабушкам, одетым в коричневые пальто с кошачьим воротником, собрать с земли хвойные ветки. Он разрешит им забрать их бесплатно. Потому что через три часа наступит Новый Год. Всем в эту ночь хочется почувствовать себя немножко Дедом Морозом. «Берите, клячи, - скажет Петрушка, махнув рукой, - вон в том углу ещё посмотрите, там хорошие ветки лежат» И старушки, лопоча «Дай Бог тебе здоровья, сынок», начнут подбирать колючие ветки сухонькими ручками в синих варежках-самовязах… И через три часа на Спасской башне начнут бить куранты, а миллионы человек поднимутся из-за стола, заставленного салатами и тарелками с лоснящимися кружочками сырокопчёной колбасы, чтобы стоя войти в новый год. Миллионы просьб и желаний выстрелят в космос. «Хочу, чтобы в этом году Вася на мне женился», «Хочу, чтобы хоть в этом ходу он сдох, сука, как он меня достал», «Хочу, чтобы мне подарили собачку», «Хочу выздороветь и прожить хотя бы ещё один годик».. И с последним, двенадцатым ударом часов, миллионы глоток завопят «Ура!», и кинутся к мобильным телефонам, чтобы успеть дозвониться до своих близких, пока сеть наглухо не зависла. «Мама, с Новым Годом! Поправляйся…», «Серёга, давай, рули скорее, мы тебя ждём!», «Сыночек, я тебе желаю…», «Папа, а почему ты ко мне не приехал?»

В час ночи ты оглохнешь от непрестанных взрывов петард и салютов за окном и от визга автомобильных сигнализаций. Ты даже присоединишься к ним. Ты выйдешь на улицу, и подожжёшь фитиль китайской ракеты, которая будет долго искрить, дымить, вонять, а потом неожиданно рванёт вбок, и замечется по непредсказуемой траектории. Женские визги, хлопки открываемых бутылок Советского шампанского, и ощущение всенародного единства. «С Новым Годом, брат!» – кричат тебе незнакомые пьяные подростки, а ты угощаешь незнакомую пьяную девушку своим Советским шампанским, и вы целуетесь «на брудершафт». Потом до утра песни в караоке, танцы под Сердючку, с беготнёй на лестничную клетку, чтобы покурить. На лестнице, в клубах сизого дыма, ты видишь свою соседку Маринку, с красным лицом, в боа из мишуры, и её гостей. И ты кричишь им «С Новым Годом!», а они тебе в ответ «И тебя тоже, брат! Счастья, здоровья и бабла!» В шесть утра ты, смутно понимая зачем всё это нужно, пинаешь этих «братьев» ногами, всё на той же лестничной клетке, и Маринка визжит на весь подъезд, а у тебя в ушах стоит грохот давно взорванных петард, и в глазах блики от Маринкиной мишуры. И всё вертится, вертится, вертится…

***

А скоро Новый Год. Уже два дня в доме пахнет мандаринами. Мама их купила целую большую сумку, и спрятала на балконе. Иногда можно незаметно утащить оттуда две штучки – себе и сестрёнке, и быстро их съесть, запихнув оранжевые мясистые шкурки под кровать.

В большой комнате, в углу стоит ёлка. Её принёс папа три дня назад, и мы все её наряжали. Мама достала с антресолей большую коробку из-под сапог, перевязанную бечёвкой, в которой, утонув в вате, лежат хрупкие стеклянные шары и фигурки. Вот эту белку мне подарили в детском саду. За победу в каком-то конкурсе на утреннике. А вот это – царь. Все знают, что это мамин царь. Он старый совсем, и с дыркой на боку. Но мама всегда его вешает на самое видное место. Потому что этот царь старше её самой, как она говорит. И гирлянда у нас есть. Перепутанная вся. Мы её распутываем осторожно, и вешаем на ёлку. А потом папа выключает свет, и включает гирлянду в розетку. Сначала ничего не происходит, долго так. Сидим в темноте, и дышим. И вдруг гирлянда начинает мигать, освещая ватного Деда Мороза, стоящего на белой простыне под ёлкой, который тоже старше моей мамы, и наши с сестрой лица. У Машки оно то красное, то зелёное. У меня, наверное, тоже.

Сегодня с самого утра мама с папой торчат на кухне, и что-то готовят. Слышится стук ножей о разделочную доску, и голоса «Проверь холодец на балконе, может, его пора в холодильник поставить?», «Ты курицу целиком запекать будешь или мариновать?» и «Ну, вот куда ты это положил, а? Сдурел? Я на ней фрукты режу, а он – селёдку!». По телевизору показывают «Иронию судьбы» и рыженькая девочка поёт про три белых коня. На улице ещё светло, а дома скучно. На кухню с запотевшими окнами меня не пускают, чтобы не мешалась. Начинаю ныть и капризничать. Получаю шлепок по заднице от мамы, а папа откладывает в сторону половину селёдки, моет руки, и берёт меня за плечо: «Доставай коньки, и помоги Маше одеться». Визжу и бегу по коридору, путаясь в сползших, не моего размера, колготках, и кричу «Машка, мы на каток щас пойдём!»

Машка совсем не умеет кататься на коньках, два раза упала, надулась, и папа отнёс её на лавочку, где начал молча снимать с неё коньки, отчего Машка ещё больше надулась, а потом заревела. Совсем незаметно стемнело. Значит, скоро Новый Год. Папа машет мне рукой, и я подкатываюсь к лавочке, с готовностью протягиваю папе ногу в коньке, и, держась за папину шею, жду, когда он наденет синие пластмассовые чехлы на лезвия. Если б с нами не была папы, я бы ни за что не надела чехлы. Я бы доковыляла до кусочка асфальта возле канализационного люка, и била бы по нему коньком, чтобы искры летели. Как у Серебряного копытца. Один раз папа это увидел, и наказал меня. Я месяц не ходила на каток. В следующий раз буду выбивать искры подальше от своего дома. За Иркиным домом тоже есть люк с асфальтом.

Дверь нам открывает мама. У неё на голове бигуди, и накрашен один глаз. В руке она держит коробочку с тушью для ресниц, в которую плюёт, и возюкает там щёточкой. Мне всё время хочется сделать так же. Плюнуть и повозюкать. Но мама всегда забирает свою косметичку, когда уходит на работу. Мама смотрит на нас с Машкой, и ругает папу. «Они ж все мокрые как мыши! Зачем ты им разрешил валяться в снегу? Я только-только с больничного! Щас опять обе заболеют, а кто с ними сидеть будет?!» Папа молча помогает нам снять коньки, а мама машет своей щёточкой, и убегает в ванную докрашивать второй глаз. Из ванной слышно мамино «Тьфу!». И непонятно: то ли она в тушь плюнула, то ли на папу рассердилась. Отсюда не видно.

Мы с Машкой наряжаемся в костюмы. Я как будто бы Красная шапочка, а Машка как будто бы снежинка в короне. Я тоже корону хочу, но у меня уже красная шапочка на голове. Придумываю, как бы сверху надеть эту корону на шапочку, чтобы ничего не свалилось. Накрашенная на оба глаза мама в бигудях, бегает по квартире с тарелками. Мы с Машкой незаметно таскаем с них колбасу. Для себя и собаки Мишки. А плешь на тарелке с колбасой старательно маскируем укропом. Очень хочется есть.

По комнате нервно ходит папа в сером костюме, дёргая себя за галстук, и косясь на бутылку водки. Папа сегодня напьётся и будет смешно танцевать, сгибая колени. Мы с Машкой всегда смеёмся когда он так танцует. Мы водку не пьём. Для нас мама купила много бутылочек с Тархуном, Буратиной и Лесной ягодой. Буратину можно налить во «взрослые» хрустальные фужеры, думать что это шампанское, а потом изображать из себя пьяных, и танцевать на полусогнутых ногах.

Заходит мама, смотрит на часы, и говорит: «Проводим Старый Год». Мы с Машкой сразу принимаемся за колбасу, чтобы мама не заметила плешь под укропом. Кричим «Мне Тархун», «А мне Буратину», «Тогда мне тоже Буратину!», «А что ты за мной всё повторяешь? Пей свой Тархун!». По телевизору опять показывают Иронию судьбы, только по другому каналу. Мы с Машкой уже наелись, и уже хочется подарков. Но мы сидим, и молчим. И тоже смотрим Иронию судьбы.

Когда на экране вдруг появилась Кремлёвская стена, куранты, и круглая крыша с красным флагом – мама закричала «Слава, выключай свет скорее!». Папа выключил свет, зажёг гирлянду, и на экране появилось лицо Горбачёва с синяком на лысине. Он непонятно говорил, а мама с папой слушали, держа в руке бокалы с шампанским. И мы с Машкой тоже встали, и подняли свои фужеры с Буратиной. А потом начали бить куранты, а мама сказала «Скорее загадывайте желание!» Я загадала себе куклу Джульетту и магнитофон, а Машка, это и так понятно, железную дорогу. Я очень быстро всё загадала, а куранты всё били и били. Стало жалко, что у меня больше нет желаний, и я быстро загадала ещё, чтобы все люди в мире никогда не болели. Только я загадала про всех людей – по телевизору запели «Союз нерушимый республик свободных». Я тоже запела. У меня на всех школьных тетрадках этот гимн написан на задней обложке. Я все слова наизусть знаю. Папа включил свет, и крикнул «Ура!», и мама крикнула. И мы с Машкой тоже. Хотели чокнуться своим Буратиной с родителями, а они не разрешили. Машка шепнула мне на ухо: «А сейчас будут подарки», и мы посмотрели на папу. Папа подёргал себя за галстук, прислушался к чему-то, и вдруг схватил меня за руку: «Побежали! Я слышу, что на лестнице кто-то есть! Это Дед Мороз!» Мы побежали. Машка корону уронила, а у меня шапочка упала, но я её подобрала. На лестнице никого не было. Мы посмотрели на папу, а он тащил нас по лестнице наверх. «Он выше убежал, догоняйте!» Мы добежали со второго этажа до девятого, но Деда Мороза не нашли. Машка заревела, а я сдержалась. Открылись двери лифта. Это папа за нами приехал. «Что, говорит, - упустили Деда Мороза? А он уже успел к нам домой зайти, и подарки вам оставить. Быстрее в лифт».

Машка плакать перестала, а я подумала, что папа всё врёт. Не мог Дед Мороз так быстро от нас убежать, и вернуться к нам домой с подарками. Но папа не обманул. В комнате была настежь распахнута балконная дверь, и на паласе лежал настоящий снег, на котором отпечатались человеческие следы! А под ёлкой лежал серый мешок, и в нём что-то было! Я потрогала снег на полу, и спросила маму: «Это правда Дед Мороз приходил?», а мама сказала «Конечно. Вы только убежали – и вдруг распахивается балконная дверь, метель такая что не видно ничего, и Дед Мороз появился. В валенках и с мешком. Говорит «А где же Маша с Лидой?» Я ему говорю: «Дедушка, а они на лестнице тебя ищут», а Дед Мороз извинился, сказал: «Эх, не успею я с ними повидаться, меня другие детишки ещё ждут», и ушёл» И я сразу очень ясно представила себе и метель эту, и Деда Морза с мешком. Снег на паласе растаял уже, а я запомнила какие там следы были. Это точно от валенок.

Машка уже мешок развязала, и теперь сопит, и роется в нём. Я тоже полезла. Машку толкаю, а она меня отталкивает. Только мы всё равно поняли кому какой подарок. Мне – куклу Джульетту, а Машке железную дорогу. Ха, а Ирка говорит, что Дед Мороза не существует, и подарки дарят мама с папой. Всё она врёт. Мама с папой даже не знали, что мы с Машкой загадали под бой курантов. Только магнитофона нету почему-то. Наверное, на следующий год подарит. Когда я подрасту. Всё равно у меня даже кассет никаких нету, чтобы музыку слушать…

***

А скоро Новый Год. Скоро надо будет ехать в «Метро», и коробками закупать шампанское, водку, колбасу, консервы. Надо будет позвонить Машке, она мне всегда икру хорошую через мужа достаёт. Платье своё белое, в котором я летом на свадьбе у Женьки была, достать надо. По-моему, там пятно. В химчистку отдать нужно, если не забуду. Надо определиться где я Новый Год встречать буду: дома, в гостях, или на даче. Чулки купить нужно, и туфли откопать белые. Не помню, куда я их сунула. Ирке позвонить не забыть бы. Она мне рецепт салата дать обещала. Список подарков составить, чтобы никого не забыть. Сыну – МР3 плеер, Машке – игрушечный мотоцикл, для её коллекции, маме – духи и новую тушь, она намекала стеснительно, а папе… А папе я подарю этот рассказ.

Я подарю ему его по телефону, ровно в полночь. Пока бьют куранты, и играет гимн России. Я буду ему читать это с листа, и сдерживаться, чтобы не заплакать.

Как тогда. Двадцать три года назад. На лестнице. На девятом этаже.

Когда мне всего на одну секунду показалось, что папа может меня обмануть…

[Rush]

dibar

Респектос тебе! Эта темка не должна умирать!)))

[Po$amax@]

ухах

[ZyXEL12m94*41]

*pactalom *pactalom

Всех друзей что сладко спали, не придя в себя с похмелья, разбудил ужасным ржачем, страшным словно табуретка.

[ZyXEL12m94*41]

Тема тихо умерла.

[dibar]

Не.. пока Мама Стифлера пишет, тема не помрёт..))

А вот и фотка её, для желающих...

Ну, и новые рассказы....

Как всегда, присутствует ненормативная лексика!!!!

Автор: Мама Стифлера

[ принято к публикации 10-01-2009 20:15]

- Ирка, милая, любимая… - Я ныла в телефонную трубку как профессиональный нищий. – Ирка, не будь ты скотиной, возьми меня!

- Хуй тебе. – В шестой раз ответила Ирка, но по её голосу я поняла, что ещё щущуть – и она сломается. – Я тебя с первого класса знаю. Свинью такую. Ты мне всю дачу загадишь.

- Не загажу! – Я истово перекрестилась, и сообщила об этом Ирке: - Вот те крест на пузе. Ира, я перекрестилась, если чо.

- Ничего святого в тебе нет. – С горечью сказала Ирка, и процедила сквозь зубы: – Завтра в девять утра чтоб была на Выхино, у автовокзала. Вовке своему скажи, чтобы он какие-нибудь шмотки взял, переодеться. Будет мне яблоню выкорчёвывать, пользы ради.

Я положила трубку, и завопила:

- Вованище, мы едем!

Муж, стоящий у меня за спиной, даже не вздрогнул. Только нашёл глазами бумажную икону с Николаем Чудотворцем, мученически на неё уставился, и прошептал:

- Есть Бог на свете…

Те, кто начал свою супружескую жизнь в квартире с прилагающимися к ней родителями – меня поймут. С родителями жить трудно. Даже если это твои собственные родители. На третьем году семейной жизни я крепко сторчалась на валерьянке, а Вовка стал испытывать проблемы с потенцией. Половая жизнь нашей ячейки общества неумолимо угасала, и впереди маячила перспектива развода и дележа имущества, состоящего из телевизора и холодильника с магнитиком в виде жопы.

Иначе и быть не могло. Вовкину потенцию сильно повредила моя мама, каждую ночь входящая в нашу спальню со словами «Одурели что ли – трахаться на ночь глядя? Отцу завтра в шесть вставать, а они пыхтят на весь дом!», и имеющая нездоровую привычку хвалиться своим подругам Вовкиными яйцами: «А какие яйца у моего зятя! Он вчера сидит на кухне в трусах, картошку чистит. Ноги раздвинул – а из трусов такой царь-колокол вывалился – я охуела. Повезло моей дочушке, повезло»

Мои попытки поговорить с родительницей «по душам» дали прямо противоположный результат. Теперь мама каждую ночь входила к нам в спальню, где-то в промежутке между петтингом и минетом, и громко докладывала: «Завтра суббота. Папе на работу не надо – можете трахаться». А подругам своим стала рассказывать, что у Вовки, как оказалось, яйца очень мелкие, а большими они ей вначале показались, потому что у неё очки на плюс шесть. И дочушке её не повезло.

С Вовкиными родителями мне жилось бы намного хуже, потому что папа у него полковник в отставке, и наше первое с ним знакомство началось и закончилось тем, что папа посмотрел на меня как Собчак на Катю Гордон, и отчеканил: «Такое жидкое говно нам весь генофонд испортит. Ни рожи, ни кожи, ни сисек, ни писек. Наплодит тебе хомяков-рахитов и вот таких медуз беспозвоночных, а потом с первым попавшимся гомосеком свалит. А я твой зоопарк кормить не буду».

В общем, выбора не было, и после свадьбы мы с Вовкой стали жить у меня, получив в подарок от родителей набор кастрюль, и предупреждение: «Только попробуйте замок в дверь врезать. Мне внуки ещё не нужны»

Нам внуки тоже пока были не нужны, но ебаться, в общем-то, хотелось. Вовке даже каждый день. Поначалу. Но, спустя два года, Вовке уже не хотелось ничего, кроме как отравиться. А мне постоянно хотелось валерьянки. Вначале мы пытались наладить половую жизнь в гостях у друзей, но друзья быстро догадались зачем мы к ним приходим, и два часа кряхтим в ванной, и перестали нас приглашать после того, как мы им сорвали раковину, и нечаянно забрызгали зеркало.

Оставалась только Ирка. Ирка, и Иркина дача. У Ирки мы в гостях не были ни разу, и общих знакомых, которые могли бы ей насплетничать про зеркало и раковину, у нас тоже не было. Тем не менее, Ирка никогда не приглашала меня в гости, памятуя о том, как четыре года назад она оставила мне ключи от своей квартиры, в которой жила голодная кошка, нуждающаяся в регулярном питании, а я за три дня Иркиного отсутствия затопила ей квартиру, сломала телевизор, разбила стекло в серванте, и потеряла кошку. Кошку мне Ирка не простила до сих пор, и мою просьбу взять меня и Вовку с собой на дачу - сразу восприняла в штыки. Но она ж меня с первого класса знает. Я ж без мыла в жопу влезу. Поэтому впереди нас с Вовкой ждали незабываемые выходные, полные секса, разврата и разнузданных оргий.

В Выхино наша супружеская пара была уже в восемь утра. На тот случай, если Ирка передумает, и захочет уехать без нас. Наши глаза лучились счастьем, карманы были туго набиты гандонами, и мы крепко держали друг друга за руки как два еврея перед входом в газовую камеру.

Ирка появилась у билетных касс в восемь сорок пять, что подтвердило мою догадку о её непорядочности.

- Что ж ты так, Калинина, а? – Я подскочила к Ирке со спины, и хотела укоризненно хлопнуть её по плечу, но одну мою руку мёртвой хваткой держал Вовка (подозреваю, что это была судорога щастья), а второй я придерживала свой карман с гандонами, чтобы они не выпали Ирке под ноги, и не спалили мои намерения. Поэтому я стукнула Ирку лбом по горбу.

- Вы тут со вчерашнего дня торчите? – Глаза Ирки пробежались по нашим измождённым лицам, и остановились на половинке чебурека, который Вовка грустно жевал без помощи рук. – Небось, и билеты уже купили?

Я выразительно постучала по своему набитому карману, а Ирка явно начала что-то подозревать.

- Наш автобус отходит в девять тридцать. Можете сходить поссать. До Рязани поедем без остановок. В автобусе семечки не грызть, на пол не блевать, и соплями на стекле слово «Хуй» не писать. – Ирка уставилась на меня немигающим взглядом, и я поняла, что она в деталях помнит ту школьную автобусную экскурсию в Ярославль. И наверняка не простила мне кошку.

В автобусе я демонстративно уступила место у окна Вовке, а сама уселась ближе к проходу, положив руки на колени так, чтобы Ирка их видела до самой Рязани. Но впечатления на Ирку это не произвело.

- Не вздумай блевать на пол. – Подруга протянула мне два пакета. – Вовке тоже дай. Наверняка он такой же блевун как и ты. Раз на тебе женился.

Так, с добрыми напутствиями и с двумя пакетами, мы отправились в путь. Путь был долгим, Рязань – это даже не Мытищи, заняться было нечем, и я всю дорогу развлекала себя тем, что нашёптывала Вовке в ухо всякие грязные и непристойные вещи, но перегнула палку, и Вовка дважды воспользовался пакетом. Это тоже меня немного развлекло, а Ирка по-учительски покачала головой, давая мне понять, что в моём муже она не ошиблась.

На дачу мы приехали к часу дня, и сразу поинтересовались где мы будем спать. Ирка покосилась на мой карман, сказала, что я озабоченное животное, и указала нам с Вовкой нашу комнату. В тот момент, когда я сняла трусы, оставшись в футболке и панамке, и вывалила на кровать все гандоны, дверь тихо скрипнула, приоткрылась, и в образовавшейся щели появился Иркин рот, который жалобно сказал:

- В этом посёлке живут сплошь научные работники из папиного института. Все люди очень уважаемые, все меня хорошо знают. Умоляю, ведите себя прилично. Вы уедете, а мне тут ещё жить. Пожалуйста…

В Иркином голосе была такая неземных масштабов грусть, что я непроизольно надела трусы обратно, скомкала в руках панамку, и запихнула под кровать гандоны.

- Бог терпел, и нам велел. – Философски высказался Вовка, и спросил у Иркиного рта: - Чо там с яблоней твоей надо делать?

- Выкопать и выбросить. – Грустно сказал рот. – Только у меня лопата сломалась. Вы переодевайтесь, а я пойду к соседу, лопату у него попрошу.

Рот исчез, дверь закрылась, я всхлипнула, Вовка мужественно пошевелил челюстью, и крепко меня обнял:

- Ничего, у нас ещё вся ночь впереди. Ночь, полная страсти, огня, и изысков. Чо ты там в авобусе говорила про жопу?

Я потупила взор, и промолчала.

Стемнело. За домом пылал костёр, на котором мы казнили Иркину засохшую смоковницу, мы с Вовкой пили пиво, а Ирка – молоко.

- Хорошо сидим… - Я сдула пену, вылезающую из моей бутылки. Прям на Вовку.

- Хорошо… - Ирка слизнула молочные усы, и посмотрела на часы. – Чёрт! Уже одиннадцать! Мне ж к Марии Николаевне надо!

- Кто такая? – Лениво поинтересовалась я, прижимаясь к Вовке, и пытаясь незаметно завладеть его второй бутылкой. – Научная работница-душегубка? Убийца лабораторных собачек и обезьянок? Чикатило с вялыми сиськами?

- Не надо так про Марию Николаевну! – Иркины губы задрожали. – Не надо! Это папина двоюродная сестра!

- А чо она тут делает? – Мне нравилось доводить порядочкую Ирку до инсульта. С первого класса нравилось. Наверное, поэтому меня Ирка и не любила. – Никак, папанька твой злоупотребил служебным положением, и выбил своей сестричке шесть соток в Рязани, обделив, возможно, какого-нибудь гения науки, лауреата Нобелевской премии, и обладателя Пальмовой ветви?

- Какая же ты, Лида… - С горечью облизала молочные усы Ирка, и покачала головой. – В тебе есть хоть что-то человеческое?

- Говно. – Прямолинейно ответила я. – И много. Так что тут делает Мария Николаевна?

- Живёт. – Отрезала Ирка. – Живёт и болеет. Я ей хожу давление мерять. И щас пойду.

Подруга порывисто встала, зачем-то осмотрелась по сторонам, нырнула в дом, вынырнула оттуда с тонометром подмышкой, и демонстративно ушла, хлопнув калиткой.

Наступила тишина. Где-то, непонятно где, тихо пердели сверчки, звенели комары, и казнилась Иркина яблоня. А нам с Вовкой было хорошо.

- Накажи меня, товарищ Фролов! – Я наклонилась к Вовкиному уху, и вцепилась в него зубами. – Я плохая колхозница, мои свиньи потравили твой урожай, и я шпионю на вьетнамскую разведку!

- Ах ты, вредительница! – Вовка задрожал. – Я исключу тебя из партии! Товарищескому суду тебя отдам на растерзание! Без трусов.

- А ещё я утаила от государства пять тонн сахарной свеклы, и продала колхозную корову в Америку! Накажи меня за это, председатель комсомольской ячейки!

- Щас накажу… - Трясся Вовка, сдирая с меня джинсы вместе с трусами, и опрокидывая на спину. – Я тебе покажу как государственное имущество проёбывать, проститутка революционная!

Под моей спиной хрустели ветки, и вкусно пахло, из чего я сделала вывод, что лежу я в кусте чёрной смородины, и Ирке весть о кончине её куста не добавит здоровья.

Хрустели ветки, и мои тазовые кости, уже сросшиеся в результате долгого отсутствия вагинальной пенетрации.

Хрустели кости, и Вовкины суставы.

Мы очень громко хрустели, иногда оглашая окрестности криками:

- Я буду наказывать тебя до тех пор, пока не вернёшь всё что с[ой]ила!

- Я не могу, Володя! Отпусти меня! Не мучай!

- Нет! Я буду тебя ебать, пока ты не сдохнешь! Ты должна быть наказана!

Всё это время я лежала на спине, зажмурив глаза, чтобы чего доброго не окосеть от того, что куст я давно сломала, и теперь бьюсь головой о бетонную плиту, которыми на Иркиной даче были обложены все грядки, чтоб земля не расползалась. Когда Вовка взвыл, и прекратил движения, я посчитала, что опасность косоглазия миновала, и открыла глаза.

И тут же получила дополнительный оргазм, от того, что увидела над собой усатое еблище незнакомого мужика. Еблище смотрело на меня в упор, ловило ртом воздух, хваталось за сердце, и шептала что-то похожее на «лопата».

- Вова… - Простонала я, поднимая за волосы Вовкину голову от своей груди. – Вова… Там маньяк-извращенец… Я боюсь!

Вовка посмотрел на моё лицо, сгруппировался, ловко вскочил на ноги, умудрившись при этом не оставить во мне свой хуй навсегда, и принял какую-то боевую стойку. Глаза усатого еблища окинули взглядом Вовку, проследили за коротким полётом гандона, сползшего с Вовки, и упавшего еблищу на ногу, и оно снова простонало:

- Лопата…

- А… Вовка дружелюбно улыбнулся еблищу. – Ира у вас лопату брала? Щас-щас-щас, одну минутку. Не уходите никуда, я щас принесу.

- Вова, я с тобой! Я выбралась из кустов, натянула футболку почти до колен, и Квазимодой поковыляла за мужем. – Я с ним не останусь. Он на меня смотрит очень странно.

- Ещё б он не смотрел. – Вовка вытащил из земли лопату, и постучал ей по бетонной плите, отряхивая засохшую землю. – У него, поди, в последний раз баба была, как Олимпиада – в восьмидесятом году. А тут – нна тебе: сиськи-письки, и кино для взрослых в режиме реального времени. Эй, сосед! – Вовка отряхнул лопату, и обвёл участок глазами. – Лопату забирать будешь?

Усатое еблище исчезло.

- Чойта он? – Вовка кивнул на пустое место, где минуту назад ещё стояло еблище. – Дрочить побежал, что ли?

- А нам-то что? Пусть дедок перед смертью себя побалует. Надо будет потом к нему Ирку с тонометром отправить. А то как бы не помер с непривычки, гипертоник.

Ещё полчаса прошли в полном блаженстве. Я допивала Вовкино пиво, и болтала ногами, сидя на скамейке, Вовка ворошил в костре угли какой-то арматуриной, в воздухе витал запах щастья и жжёной резины, которую мы подобрали возле смородинового куста, и тоже казнили на костре.

Беда пришла внезапно. И выглядела она как усатое еблище с милиционером.

- Вот она, вот! – Кричало еблище, тыкая в меня пальцем, и с ненавистью глядя на Вовку, который замер с бутылкой пива в одной руке, а вторая зависла на полпути к его губам, с которых он собирался стереть пивную пену. – Вот она, девочка бедная, жертва грязного животного! Вы только посмотрите на него! Он же явно олигофрен! Эти глаза, этот тупой, жестокий взгляд, да у него пена изо рта идёт! – Еблище обрушило на Вовку взгляд, полный ненависти.

- Разберёмся. – Осадил еблище милиционер, и подошёл ко мне. – Ну что, заявление писать будете?

- Я?! – Я ничего не понимала? – Я?! Я?!

- Немка, что ли? – Еблище посмотрело на милиционера, и перевело: - Это она «Да» говорит. Три раза сказала.

- Какая [ой] немка?! – Ко мне вернулась речь, а Вовка вышел из ступора, и и вытер пену. – Вы ебанулись тут все, что ли?! Да я сама щас этого гуманоида усатого засажу на всю катушку! Какого хуя вы вообще врываетесь на частную территорию? Чо за милиция? Покажите документы! А то знаю я, блять, таких милиционеров!

- Где хозяйка дачи? – Вопрошал милиционер.

- Он её убил! Убил её, животное! – Верещало еблище.

- Идите все [ой] отсюда! – Орала я, размахивая руками, и напрочь забыв что на мне нет трусов.

- Где тут городской телефон? Я звоню в ноль один, в ноль два, и в ноль три. – Вовка адекватнее всех среагировал на ситуацию.

- Стоять! – Рявкнул милиционер, и достал из кобуры пистолет. – Документы свои, быстро!

- Какие… - Начал Вовка.

- Вова! – Истерично заорала я, и вцепилась ногтями в усатое еблище.

- Мать твою! – Заорало еблище.

- Всем стоять! – Крикнул милиционер, и выстрелил в воздух.

И в этот момент на участок вошла Ирка…

- Хорошо отдохнули, блять… - Я сидела в пятичасовом утреннем автобусе, увозящим меня и Вовку обратно в Москву, и куталась в Вовкину куртку.

- Да брось. – Вовка грыз семечки, и незаметно сплёвывал шелуху на пол. – По-моему, смешно получилось. Ирку жалко только.

- [ой] смешного не вижу. И Ирку мне не жалко. Предупреждать нужно было.

- Откуда ж Ирка знала, что этот мудвин сам за своей лопатой попрётся, а тут мы в кустах: «Я буду тебя ебать, пока ты не сдохнешь, ты должна быть наказана!» Кстати, соседа тоже жалко. Просто так сложились звёзды, гыгыгы. – Вовка заржал, и тут же поперхнулся семечкой.

Я с чувством ударила его по спине:

- Никогда в жизни больше в Рязань не поеду. Мне кажется, об этом ещё лет десять все говорить будут.

- Да брось. Порнуху любую возьми – там такое сплошь и рядом.

- Вова, я не смотрю порнуху, к тому же, такую грязную. Тьфу.

Полчаса мы ехали молча.

- Знаешь, - я нарушила молчание, - а я всё-таки до сих пор не пойму: зачем Ирке надо было говорить соседу, что к ней на дачу приехала подруга с братом? Муж с женой, заметь, законные муж с женой – это что, позор какой-то?

- Ты сильно на неё обиделась? – Вовка обнял меня за плечи, заправил мне за ухо прядь волос. – Всё равно помиритесь. Подумаешь, горе какое: сосед поцарапанный, Ирка с приступом астмы, и Марья Николаевна с инсультом. Не помер же никто. Помиритесь, зуб даю.

Я отвернулась к окну, ковырнула в носу, и начала писать на стекле слово «Хуй»

Автор: Мама Стифлера

[ принято к публикации 13-01-2009 06:19 ]

Как известно, «каждому-каждому в лучшее верицца, катицца-катицца голубой вагон».

На голубом вагоне я прокатилась десять лет назад, имея в попутчиках свою сестру, мужа, и маму. Мы целый месяц в нём катались, и нам всем верилось в лучшее. За это время мы все вполне могли бы четыре раза доехать до Владивостока. Но не доехали.

***

В нашей уютной трёхкомнатной квартире, где на шестидесяти метрах не совсем дружно проживали я, мой муж, мама, папа, и младшая сестра, зазвонил телефон. Звонил он как-то по-особенному паскудно и с переливами, как всегда бывает, когда кто-то тебе звонит из ебеней, но меня это не насторожило. Я подняла трубку:

- Аллоу! – Завопил мне в ухо какой-то мужик с акцентом, навевающим воспоминания о таборе родственников из Белоруссии. – Хто это? Лидочка? Машенька? Танечка?

- А вам, собственно, кто нужен? – Я ж умная девочка. Я ж понимаю, что это может быть родственник из Белоруссии, и мне очень не улыбаецца перспектива переезжать из своей собственной комнату на кухню, и жить там месяц, пока в моей комнате сушат на подоконнике дырявые носки какие-то упыри.

- Мне нужен Слава. – Ответил дядька, а я нахмурилась. Если тебе нужен Слава – так прямо и скажи. Какая тебе в жопу разница, кто взял трубку?

Но то, что незнакомому дядьке нужен мой папа, немного меня утешило. Родственники из Белоруссии – это по маминой линии. Папа у меня сиротка. У папы никого нету, кроме сестры-близнеца. Значит, на кухню меня не выпихнут. Но осторожность всё равно не помешает.

- А кто его спрашивает?

- Это Володя с Урала. – Удивил меня дядька. Чо мой папа на Урале забыл? А дядька разошёлся: - Это Машенька или Лидочка? Я ж вас лет десять не видел.

- Лидочка это, - говорю, - только я и десять лет назад никаких Володей не видала. А на память я не жалуюсь.

- Ну как же? – Дядька, по-моему, расстроился. – Я ж тебе ещё платье подарил на день рождения. Голубое, в кружевах.

- Серое, и в дырах. И не на день рождения, а на первое мая. И это было не платье, а халат. И не подарили, а с[ой]или с бельевой верёвки у соседки. – Я сразу вспомнила дядю Володю с Урала. Какого-то троюродного папиного племянника. Хуй его забудешь. – А ещё я помню, как вы напоследок скрысили у моего папы фотоаппарат и дублёнку, а у моей мамы – новую лаковую сумку. И они вас не простили.

Это было правдой. После дядиволодиного отбытия восвояси, мои мама с папой ещё месяц подъёбывали друг друга. Папа говорил маме:

- Тань, не пора ли тебе сходить в театр с новой сумкой?

А мама отвечала:

- Только после того как ты напялишь дублёнку и сфотографируешься.

Видимо, дядя Володя сразу понял по моему изменившемуся тону, что сейчас его пошлют [ой], и больше никогда не возьмут трубку, и зачастил:

- Лидочка, у меня мало времени, так что я быстренько. В общем, я щас живу в Питере, я сказочно богат, я [ой]ец какой олигарх, и вот я вспомнил про вас. Мою семью. – Я фыркнула. – И хочу сделать вам подарки. Вот ты что хочешь, а?

- Ничего. – Отвечаю. – У меня всё есть.

- Зачем ты меня обманываешь? – Дядя Володя хихикнул. – Нет у тебя [ой]. У тебя ж папа алкоголик.

- Зато он халаты у старушек не [ой]ит. – Мне стало обидно за папу. – И если сравнить тебя и моего папу – то мой папа, по крайней мере, в штаны не ссытся, когда пьяный. А щас он вообще уже пятый год как не пьёт.

- Да ладно? – Не поверил дядя Володя. – И чо, разбогател?

- Не, - говорю, - в Питер он не переехал, олигархом не стал, но в штаны по-прежнему не ссыт. И то хорошо.

- А откуда у тебя «всё есть»? – Не унимался родственник.

- Да [ой]ал ты! – Я уже не выдержала. – Замуж я вышла. – Муж меня златом-серебром осыпает.

- А шуба у тебя есть?

- Даже две.

- Третью хочешь?

- Хочу, - говорю. Вот сука прилипчивая. Как банный лист. – Очень хочу. Привези мне шубу, я буду рада.

И бросила трубку. И папе даже говорить не стала, что нам звонил олигарх из Питера. Папа у меня мужик серьёзный, ему обидно будет, если он узнает, что имеет в родственниках шизофреника.

Тут бы и сказке конец, но хуй. На следующий день, когда я вернулась с работы домой, ко мне с порога кинулась четырнадцатилетняя сестра, вся покрытая нервными красными пятнами, и зашептала возбуждённо:

- Лидка, щас нам звонил дядя Володя с Урала, он мне компьютер пообещал подарить!

- А шубу не обещал? – Спрашиваю серьёзно.

- Не, я шубу не просила. Он сказал, можно всё что хочешь просить! Как думаешь, привезёт?

- Ага. И шубу, и компьютер, и автомобиль с магнитофоном.

Машка насупилась.

- А я ему верю. Он наш родственник.

- В том-то и проблема. – Я расстегнула сапоги. – Ты в какой семье живёшь? Ты хоть раз в жизни видела в нашем доме родственника, которому можно верить? Мамина родня из Могилёва в последний свой приезд с[ой]ила у нас смеситель из ванной, а папина сестра из Электростали потеряла тебя на кладбище, и ты наебнулась в могилу. Забыла?

- Я сама потерялась… - Попробовала заступиться за свою тётю Машка.

- Конечно. – Я сняла второй сапог. – Только она тебя и не искала. А нашёл тебя какой-то некрофил, который пришёл на кладбище, чтоб поебаться со свежим трупом, обнаружил в могиле тебя, пересрал, и вызвал милицию. Может, напомнить чо у нас спёр олигарх дядя Володя?

- Я хочу компьютер.. – Заныла Машка. – Дядя Володя не из Белоруссии, и я ему верю! В конце концов, ну ведь может быть в нашей семье хоть один нормальный олигарх?!

- Нет. – Я лишила сестру надежды. – В нашей семье все уроды. Включая тебя и меня. Прекрати разговаривать по телефону с дядей Володей, а то маме нажалуюсь.

Машка хихикнула:

- Не нажалуешься. Мама тоже уже разговаривала с дядей Володей, и попросила у него стиральную машину.

Я уставилась в потолок.

- Господи, с кем я живу… Больше ничего не попросили?

- Вовка твой колонки большие попросил. – Вдруг неожиданно сказала Машка, а я икнула.

- Какие колонки?! Ладно, вы с мамой… Мама от природы такая, у неё родня в Могилёве, ладно ты – ты маленькая, и у тебя тоже родственники в Могилёве. Но Вовка-то не из нашей породы! Он-то не дебил!

- У него в Виннице родня. – Напомнила Машка. – И Вовин папа, когда у него кот помер, кота в церковь таскал отпевать, на даче его похоронил, и памятник из мрамора поставил. Двухметровый. А потом с кадилом неделю по соседям ходил, и церковные песни пел.

Возразить было нечего. То что Вовкин папа наглухо [ой]ый – это все знают. Он, когда кот помер, все зеркала в доме завесил, сорок дней со свечкой по дому ходил, выл как Кентрвильское привидение, и рисовал маслом портрет покойного. Причём, с натуры. Дохлый кот лежал у него в коробке на столе две недели, пока соседи не вызвали санэпидемстанцию. Вонь на четырнадцать этажей стояла.

Круг замкнулся. Стало понятно, что противостоять вирусу «дядя Юра» придёцца именно мне. Папу я жалела.

Через три дня я поняла, что с вирусом мне так легко не справиться. Телефон паскудно тренькал по шесть раз в день, и к нему наперегонки кидались мама, Машка, и, прости Господи, мой муж.

- Колонки! Сабвуфер! – Доносилось из комнаты. – Тостер! Микроволновка! Видеомагнитофон! Шубу Лидке!

Я вздрагивала, и зажимала уши руками. Потом, правда, интересовалась: а [ой] нам ещё один тостер, ещё одна микроволновка, и видеомагнитофон, которых и так два?

Мне ответили, что всё пригодиться. Пусть будет. А видеомагнитофон можно тёте Тане из Могилёва подарить. Как раз она скоро к нам в гости приедет.

Хотелось умереть.

Через неделю я уже сама стала верить, что дядя Володя – олигарх. Он звонил каждый день, каждый час, и ещё по два часа песдел с моей мамой по телефону. Это ж скока денег надо иметь, чтоб по межгороду часами песдеть?

Через две недели я стала ждать шубу.

Через три сама первой рванула к телефону, услышав междугородний звонок.

- Лида? – Удивился дядя Володя. – А где Маша?

- В школе, - говорю, - учится она. А скажите-ка мне, дядя Володя, чем вы вообще занимаетесь? Насколько я помню, вы были пьяницей, вором и энурезником.

- Да я и щас вор. – Похвалился папин родственник. – Тока щас я ворую по-крупному.

В это я могла поверить. У меня папа за это уже отсидел.

- И про шубу правда? – Я всё ещё немножко не верила.

- Конечно. Вот она, шуба твоя. Лежит у меня перед глазами, искрицца на солнце. Я решил на свой вкус взять. Норку любишь?

- У меня лиса есть. А норки нет. Люблю, конечно.

- Замечательно! – Обрадовался дядя Володя. – А ты уже подумала, как ты будешь меня благодарить за подарки?

Я поперхнулась.

- Чо делать?!

- Благодарить. Благодарить меня. – Дядя Володя понизил голос. – Ты же потрогаешь мою писю?

В голове у меня сразу всё стало на свои места, я моментально исцелилась, и даже обрадовалась.

- Конечно потрогаю. И потрогаю, и подёргаю, и понюхаю. Ты когда уже приедешь-то, а?

- Подожди… - судя по возне в трубке, дядя Володя намылился подрочить. – Ты на этом месте поподробнее: как ты её будешь дёргать?

- Молча. – Обломала я дроч-сеанс дядя Володи. – Но, блять, с чувством. Когда приедешь, отвечай?

- Завтра! – Выпалил извращенец, и заскулил: - А может, ты писю ещё и поцелуешь?

- Непременно. Тока шубу не забудь. Засосу твою писю как Брежнев. Завтра жду.

И бросила трубку.

Одни сомнения у меня развеялись – дядя Володя действительно был неотдупляемый мудак, но появились и другие: у моего папы не может быть таких племянников, хоть ты обосрись. Пьющие – это да. Нарушители законов – запросто. Но не имбецилы же.

Помучавшись с полчаса, я пошла на доклад к папе.

Папа был суров лицом, бородат, и смотрел по телевизору «Кровавый ринг». Я присела рядом, и начала издалека:

- Пап, а ты своё генеалогическое древо знаешь?

- Конечно. – Папа не отрывал взгляда от Ван Дамма. – У нас в семье все алкоголики.

- А много их вообще? Алкоголиков этих?

- Уже нет. Остался я, и моя сестричка. – Папа крякнул, потому что на экране отрицательный герой с узкими глазами и неприличным именем Тампон, ёбнул Ван Дамму ногой.

- А помнишь дядю Володю с Урала? – Я стала подводить папу ближе к интересующей меня теме.

- Он мне не родственник. – Папа торжествующе улыбнулся. Ван Дамм ёбнул ногой Тампона. – Мы с Галькой сироты, нам опекуны полагались. Эти опекуны менялись как в калейдоскопе. Сиротам ведь квартиры отдельные давали. Поэтому опекунов у нас было хоть жопой ешь. Одни как раз потом на Урал уехали, а Володя – их сын. Я его сам один раз и видел, лет десять назад. А ты с какой целью интересуешься?

Я собралась с духом, и рассказала папе про нездоровую атмосферу жажды халявы, которая вот уже почти месяц как царит в нашем доме, и даже упомянула о дроч-наклонностях уральского пельменя.

Папа молчал. И это пугало.

Папа интенсивно шевелил бородой, и не смотрел на Тампона.

Потом папа встал, и вышел в прихожую. Там он порылся в комоде, достал из него потрёпанную записную книжку (никогда не подозревала, что у папы есть телефонная книжка, ибо ни он, ни ему никто никогда не звонил), и направился к телефону.

- Тётя Маша? – Минут через пять спросил в трубку папа. – Это Славик. Да, именно. Как здоровье ваше, как дядя Витя? Как Володя? Что? Даже так? Ай-яй-яй… И давно? Ой-ой-ой… И с чего? Ой, бля-бля-бля… Сочувствую. Ну, не хворайте там.

Я во все глаза смотрела на папу.

- Ты была так близка к разгадке, доча. – После минутного молчания сказал папа, и прижал меня к себе. – Володя уже пять лет как в дурдоме живёт. Говорят, совсем плохой был. По ночам звонил Бриджит Бардо и Валерию Носику, и приглашал их на ужин, на черепаховый суп. Черепаху, кстати, он действительно сварил. Пришлось с ним расстаться. Так что теперь надо позвонить в это прекрасное учреждение, и сказать, что их пациент дорвался до телефона, и теперь их ждёт километровый счёт за междугородние переговоры.

- А если он ещё будет звонить?

- Не будет. – Уверенно сказал папа, и пошевелил бородой. Теперь к телефону буду подходить я. А ты сегодня зайди в нашу шестую палату, и оповести больных, что ништяков не будет. Можешь даже рассказать им про дурдом. Это называется шоковая терапия. Они выздоровеют.

В шестой палате меня приняли недружелюбно, а мама сказала, что я всё вру. Вовка тоже открыл рот, но я ему напомнила про мёртвого кота, плохую наследственность, и врождённый порок мозга, как оказалось, поэтому он не стал со мной спорить. Машка так вообще разрыдалась, и заявила, что всё равно завтра будет ждать дядю Володю. Он обещал приехать на чёрном джипе, и привезти компьютер. И она ему верит, потому что он не из Могилёва, и не мамин родственник. И даже не папин, что ещё лучше. Значит, ничего не с[ой]ит.

На следующий день Машка с утра заняла во дворе выжидающую позицию в засаде у бойлерки, и часам к пяти вечера ей пришлось менять место засады, ибо за бойлеркой собралось человек пятнадцать Машкиных подружек, тоже с нетерпением ждущих дядю Володю. Иногда в засаду заглядывала я, и издевалась:

- Машка, я только что дядю Володю на джипе видела. Он в соседний двор зарулил.

- Правда? – Велась Машка. – А ты точно знаешь, что это он?

- А то. Чёрный джип, из багажника торчат колонки и комп, из-под капота – шуба норковая, а к крыше стиральная машина верёвкой привязана. Стопудово это он.

И Машка вместе с подругами убегали в указанном мною направлении. Я всё-таки верила в шоковую терапию.

Когда, десять лет спустя, у Машки появился свой чёрный джип, и она приехала ко мне в гости хвалиться приобретением – первое, что она увидела, выйдя из машины – это меня, стоящую на балконе четвёртого этажа, и орущую во всю глотку:

- Ура! Дядя Володя на джипе приехал!

Машка показала мне фак, и крикнула в ответ:

- Спускайся! Надевай шубу и бери стиральную машину. Щас в Питер поедем!

Я не зря верила в шоковую терапию. Она помогает.

[Дамаск]

балин, хотел вечерком какой-нить фильмец посмотреть, наткнулся на эту тему и зачитался))

давно так не смеялся))

[Crash]

Вот еще нарыл, давольно таки грусная:

Дед Мороз (очередной шедевр от Мама Стифлера)

А у меня дома живёт Дед Мороз…

Он живёт на телевизоре, и ему там нравится.

Он умеет играть на гитаре, петь, и топать ножкой…

Иногда у него садятся батарейки, и он молчит.

А я вставляю новые…

И Дед Мороз снова поёт, притоптывая в такт ватным валенком…

* * *

- Алло, привет! Ты чё такая гундосая?

- Привет. Болею я. Чего хотел?

- Дай посмотреть чё-нить стрёмное, а? Какую-нибудь кровавую резню бензопилой, чтоб кишки во все стороны, и мёртвые ниггеры повсюду.

- Заходи. Щас рожу мою увидишь – у тебя на раз отшибёт всё желание стрёмные фильмы смотреть.

- Всё так сугубо?

- Нет. Всё ещё хуже. Пойдёшь ко мне – захвати священника. Я перед смертью исповедоваться хочу.

- Мне исповедуешься. Всё, иду уже.

- Э… Захвати мне по дороге сока яблочного, и яду крысиного. И того, и другого – по литру.

- По три. Для верности. Всё, отбой.

Продолжение ... Привед с www.naxren.ru

Я болею раз в год. Точно под Новый Год. Всё начинается с бронхита, который переходит в пневмонию, и я лежу две недели овощем, и мечтаю умереть.

Я лежу, и представляю, как я умру…

Вот, я лежу в кровати, уже неделю… Моя кожа на лице стала прозрачной, глаза такие голубые-голубые вдруг… Волосы такие длинные, на полу волнами лежат… Вокруг меня собралась куча родственников и всяких приживалок, и все шепчутся: «Ой, бедненькая… Такая молоденькая ещё.. Такая красивая… И умирает… А помочь мы ничем не можем…»

А у изголовья моего склонился седовласый доктор Борменталь. Он тремя пальцами держит моё хрупкое запястье, считает мой пульс, и тревожно хмурит седые брови. А я так тихо ему шепчу: «Идите домой, доктор… Я знаю, я скоро умру… Идите, отдохните. Вы сделали всё, что могли…» - и благодарно прикрываю веки.

Доктор выходит из комнаты, не оглядываясь, а его место занимает Юлька. Она вытирает свои сопли моими длинными волосами, и рыдает в голос. Потому что я, такая молодая – и вдруг умираю…

И однажды вдруг я приподнимусь на локте, и лицо моё будет покрыто нежным румянцем, и я пылко воскликну: «Прощайте, мои любимые! Я ухожу от вас в лучший из миров! Не плачьте обо мне. Лучше продайте мою квартиру, и пробухайте все бабки! Потому что я вас очень люблю!»

И откинусь на высокие подушки бездыханной.

И сразу все начнут рыдать, и платками зеркала занавешивать, и на стол поставят мою фотографию, на которой я улыбаюсь в объектив… Нет. Это дурацкая фотка. Лучше ту, где я в голубой кофточке смотрю вдаль… Да. Точно. Я там хорошо вышла.

И закопают меня под заунывные звуки оркестра, и пьяный музыкант будет невпопад бить в медные тарелки…

Но я не умираю.

Я мучаюсь две недели, а потом выздоравливаю.

И наступает Новый Год.

Болею вторую неделю.

Изредка мне звонят подруги, и интересуются степенью моего трупного окоченения. Потом спрашивают, не принести ли мне аспирина, получают отрицательный ответ, и уезжают в гости к бойфрендам.

А я болею дальше…

И пока мне не позвонил никто.

Кроме соседа Генри.

Понятия не имею, как его зовут. Генри и Генри. Как-то, правда, спросила, а с чего вообще вдруг Генри?

Отвечает:

- А… Забей. У меня фамилия – Раевский. Мой прапрадед – генерал Раевский, может, слышала? Так что погоняло у меня вначале было Генерал. Потом уже до Генри сократилось…

Логично. Значит, Генри…

И вот никто больше не позвонил… Суки.

Открываю дверь.

На пороге стоит сугроб.

- Привет! – говорит сугроб, и дышит на меня холодом.

- Привет, - говорю, - ты сок принёс?

- Принёс, - отвечает сугроб. И добавляет: - А яду нет. Кончился яд. – И, без перехода: - Ой, какая ты убогая…

- Спасибо, - поджимаю губы, и копаюсь в сугробе в поисках сока.

Сугроб подпрыгивает, фыркает, и становится похож на человека, который принёс сок, и плюшевого Деда Мороза.

- Дай! Дай! – тяну руки, и отнимаю Деда Мороза!

- Пошли чай пить, - пинает меня сзади человек-сугроб, и мы идём пить чай…

Дед Мороз стоит на столе, поёт, и топает ножкой…

На улице – холодно.

И дома холодно.

Только под одеялом тепло. И даже жарко.

Я в первый раз за всю последнюю неделю засыпаю спокойно. Я не кашляю, у меня нет температуры, и я прижимаю к себе Деда Мороза.

- А меня, кстати, Димой зовут… - слышу сбоку голос, и чувствую в нём улыбку.

Улыбаюсь в темноте, и делаю вид, что сплю.

- Генри, давай откровенно, а?

- Давай.

- Слушай, ты, конечно, клёвый, но…

- Проехали. Дальше не продолжай. Мне прям щас уйти?

- Нет… Ты не понял. Я буду с тобой. Только ты губы не раскатывай, ладно? Как только мне подвернётся кто-то получше – ты уж не обижайся…

- Мадам, у меня нет слов, чтобы выразить моё Вами восхищение, но смею надеятся, что Вы тоже не сильно расстроитесь, если я уйду от Вас, в случае, если встречу девушку своей мечты?

- Насмешил.

- Да, я такой.

…Такое яркое всё вокруг… И тихо очень… И тишина эта – звенит… И – голос в тишине:

- Сегодня. Тридцатого. Ноября. Две. Тысячи. Пятого. Года. Ваш. Брак. Зарегистрирован!

Поднимаю лицо кверху, и смотрю на потолок.

Меня теребят, что-то говорят, а я смотрю на потолок.

У меня глаза стали большие и мокрые. Их срочно надо вкатить обратно.

Не вкатываются.

И щёки тоже мокрые стали.

И губы солёные. Димкины.

- Раевская… - шепчет мне на ухо, - Я тебя люблю…

А я смотрю на него, и всё такое солёное вокруг…

И красивое.

Сижу на работе.

Не сезон. Заказов нет. Выкурила уже полпачки сигарет, и лениво рисую на листке казённой бумаги своего Деда Мороза.

Не получается почему-то.

Оно и понятно. Художник из меня никакой.

Дзыньк!

Это сообщение пришло.

С фотографией.

Экран телефона маленький, и ничего не понятно.

Только текст внизу видно.

«Хочу так же…»

Хмурю брови, и кручу телефон во все стороны.

«Хочу так же..»

Что ты хочешь так же?

А-а-а-а… Улыбаюсь хитро, и начинаю искать на размытом фото трахающихся собак.

Краснею, но ищу.

И не вижу!!!

Домой лечу стрелой.

Влетаю, и кричу:

- Где? Где там собаки трахаются?! Покажи! Я три часа искала – не нашла!

На кухне у плиты стоит Генри, жарит мясо, и оборачивается:

- Какие собаки?

Достаю свой телефон, сую ему в руки, и в ажиотаже кричу:

- Фотку ты прислал? «Хочу так же…» - ты написал? Где собаки???

Большие карие глаза смотрят на меня как на дуру, нос в еле заметных веснушках морщится, и он хохочет:

- Кто о чём, а вшивый о бане… Дай сюда телефон… Нет, не твой, мой дай… так.. Угу.. Сообщения… MMS… Отправленные… Вот! Смотри, извращенка!

Наклоняю голову к экрану, и вижу то же фото, только чётче и больше: окно машины, зеркало дальнего вида, отражение фотовспышки на стекле.. Собак не вижу!!!

Шмыгаю носом:

- И где собаки?

- Нету собак. И не было. Ты сюда смотри…

Слежу за Димкиным пальцем, и вижу что он упёрся в маленькое изображение мужчины, идущего по дороге, и толкающего перед собой детскую коляску…

Краснею, и, чтобы скрыть смущение, начинаю смеяться.

Генри треплет меня по голове:

- Дурища… У кого чего болит…

Улыбается.

А я вижу, что обиделся…

Зарываюсь лицом в его шею, и шепчу:

- Будет, Раевский… Всё у нас будет, обещаю…

«Дима, возьми трубку!»

Жду пять минут. Десять.

«Дима, я волнуюсь, возьми, пожалуйста, трубку!»

Пять минут. Десять.

Звоню сама. Длинные гудки.

«Генри, я тебя убью, скотина! Нажрался – так и скажи! Не беси меня! Срочно перезвони!»

Длинные гудки.

Длинные гудки.

Длинные гудки.

Щёлк. «Аппарат абонента выключен, или находится вне зоны действия сети!»

Не смешно ни разу.

Сутки прошли уже.

- Алло? Бюро несчастных случаев? У меня муж пропал вчера.. Был одет в чёрное пальто, синие джинсы, белый свитер. На правой щеке – три родинки, треугольником… Татуировок и шрамов нет…

Ничего.

Набираю ещё один номер. Последний.

- Мамочка? Привет, это я… Мам… Димка пропал! Он к тебе не приезжал? Нет? А ты давно к нему не заезжала? Нет, ключей у меня нет… А зачем мне они? Мы там не жили никогда… Мам, не молчи!

- Я скоро приеду, дочка… Делать-то что будем, дочк, а?

Мурашки по телу бегут. Кричу в трубку:

- Ты что мелешь, а? Что делать? Искать надо!

- Не надо, дочка… Дома он. Я знаю. Я – мать… Я чувствую… Ты держись, доченька… Я через час приеду, и позвоню…

Три часа ночи.

Водка. Холодная. Залпом.

Половина четвёртого.

Валерьянка. Пустырник. Водка. Залпом.

Три сорок пять.

Падаю на колени перед иконами:

- Господи!!! – ору, и крещусь размашисто, - Только не он! Не он! Пусть инвалидом лучше останется, пусть я инвалидом стану – только чтоб живой был… Ну, не надо… Ну, пожалуйста… Ну, Господи, миленький!!!

Четыре ровно.

Звонит телефон.

Вскакиваю с колен, и несусь к аппарату.

Снимаю трубку.

- Дочка-а-а-а-а… - и плач в трубке. – Он тут лежит… На кухне… Мёртвый… Иди скорее, я одна не могу!!!!

Мёртвый.

Умер.

Совсем.

Навсегда.

«Раевская… Я тебя люблю…»

«Хочу так же…»

Нос в веснушках.

Глаза карие.

Три родинки треугольником на правой щёчке…

Всё…

* * *

У меня дома живёт Дед Мороз.

Он живёт у меня на телевизоре.

Он умет петь, и топать ножкой…

Мне его подарил Генри.

Человек-сугроб.

Человек-праздник.

Человек, который меня любил.

Дед Мороз поёт, и топает ватным валенком.

Сегодня – ровно год. Год без Димки.

А Дед Мороз всё поёт…

Ну и похабное...

Хорошо быть бабою

А всё-таки, хорошо быть бабой. Плюсов много: во-первых, почти любую страшную бабу можно нарядить и накрасить до состояния ебабельности, во-вторых, бабе гораздо легче устроицца в этой жызни, или, хотя бы, устроицца на приличную работу, и в-третьих, бабам намного проще дарить подарки. Им можно подарить духи «Красная Москва» - и умные бабы всегда найдут им применение. Или в туалет поставят, вместо освежителя воздуха, или прыщ на носу прижигать будут. Можно им ещё подарить голубые тени для век. И оранжевую кондукторскую помаду. Умная баба не обидицца. Она обрадуецца. Ведь теперь этот суповой набор можно подарить завтра свекрови на йубилей. Можно ещё трусы-лифчики дарить. Правда, тут одно НО: такие подарки может делать только подружка. Ибо страшен гнев умной бабы, если её возлюбленный решил ей польстить,и подарил ей дорогущий лифчик третьего размера. И, чтобы его носить, нужно в подарок полкило ветоши напихать. Потому что велик безбожно. Но это всё фалосня, господа. Плюсов-то гораздо больше, как ни крути.

В общем, хорошо быть бабой. Очень хорошо.

- Слушай, у тебя когда-нибудь был резиновый фалос?

Вопрос меня озадачил. У меня разные хуи бывали. Маленькие, кривенькие, большие, похожие на сатанинский гриб, и те, которые мне вообще не запомнились. В конце концов, я женщина симпатичная и темпераментная, и пенисов за свои полжизни насмотрелась. Но вот резиновых у меня не было. Хорошо это, или пльохо – не знаю.

- У меня был лифчик с силиконом. Но проебался куда-то. Пользы от него не было, и стирать его неудобно. Зачем тебе резиновый фалос?

В телефонной трубке взвыли:

- Мне?! Мне?! Да мне этот фалос нафалос не впёрся, извините за мой хуёвый французский! Ты помнишь, что послезавтра у Аньки днюха?

Нет. Я даже не помню, кто такая Анька. А уж зачем подозревать меня, всвязи с этим событием, в хранении резиновых хуёв – вообще не догадываюсь.

- Не помню. У какой Аньки?

- У какой… У Аньки-толстой, конечно!

Ах, у толстой… Так сразу бы и говорила. Аньку-толстую, конечно же, знаю. А кто в нашем районе не знает Аньку? Весёлую, вечно обкуренную и местами в сраку пьяную, сто-с-лишним-килограммовую Аньку-толстую?

Конечно, знаю. Только не спрашивайте, откуда. Не помню.

Вроде бы, знакомство наше началось с телефонного звонка. Мне. Часа в три ночи. Я подняла трубку, и сказала туда:

- Идите нафалос!

Продолжение ... Привед с www.naxren.ru

А в ответ я услышала хриплый бас:

- Знаешь, а меня выебали в жопу…

Трудно было подобрать достойный ответ, поэтому я надолго задумалась. И, конечно же, пошла по самому лёгкому пути:

- Ну и гЭйас.

Ответила я, и положила трубку. А она зазвонила вновь.

- Выслушай меня… - Попросил бас, и сразу продолжил: - Я выпила. Я выпила водки. Повод был достойный, я сразу говорю. Витя Козява в армию уходит, знаешь, да? Нет? Пофалос. Уходит, Козява… Ушёл уже даже вчера. И, само собой, я выпила водки. А потом… Потом я уехала на лифте в никуда… В ночь. Навстречу к звёздам.

Я слушала. Я внимательно слушала. Я понятия не имела, кто со мной так откровенен, но я слушала. Я вообще, если что, люблю слушать всякую странную фалосню. Никогда не знаешь, когда полученная информация пригодиться.

- Я вошла в лифт… - Дыхание в трубке стало прерывистым, и я поняла, что вся суть рассказа сводится к ебле. Вот прям чувствовала. – В лифт… И туда вошёл он!

И пауза вдруг такая повисла. На самом интересном месте.

- Джон Миллиметрон? – Типа подсказала такая.

- Нет. – В трубке огорчились. – Нет. Это был Костя. Ну, такой, знаешь… На Мэри Поппинс похож, только в очках.

Нет, не с моей фантазией представлять себе Костю, похожего на Мэри Поппинс, только в очках.

- Знаю. – Соврала. Соврала только для того, чтобы скорее дослушать чем там всё закончилось, и понять в конце, с кем я вообще разговариваю.

- Ну вот… - В трубке оживились. – Заходит Костя. И достаёт фалос. Я вот ещё подумала: «Зачем он его достал? фалос какой-то вялый, ebay им невозможно.. Наверное, он эгсби… Эсбигци… Нафалос. Извращенец, наверное, в общем» И не ошиблась. Костя повернулся ко мне спиной, и начал ссать в угол. Вернее, это Костя так думал. Что ссыт в угол. А на самом деле, ссал он мне на ногу. Понимаешь?

- Да.

- Это мерзко!

- Согласна. А что потом?

- А потом… - Снова дыхание в трубке прерывистое. – А потом он выебал меня в жопу. О, это такая боль, Юля!

Ну, вот. Всё встало на свои места.

- Подожди. – Сказала я трансвеститу, и вылезла из кровати. – Подожди, щас ты всё дорасскажешь Юле. Юле, которая заодно щас мне объяснит, с какого члена она даёт всяким опёздалам мой домашний номер. Подожди…

В соседней комнате спала Юлька. Неделю назад она снова навсегда ушла от мужа, и временно жила у меня в детской, на втором ярусе кровати.

- Ершова, - пихнула я Юльку, - тебе какой-то гЭй звонит. Ты кому мой телефон дала?

- Я сплю. гЭйов нафалос. – Ответила Юлька, и сунула голову под подушку.

- Нет уж. Вставай, скотина. И объясни мне, кто такой Костя, похожий на Мэри Поппинс, кто такой Витя Козява, и почему мне в три ночи звонят гЭйы?

- Вот ты душная баба… - Простонала из-под одеяла Юлька, и протянула руку: - Дай мне трубку.

- Бери.

- Это кто? – Завопила в телефон Ершова. – Кто тут охуевший такой, а?

В трубке что-то ответили, и Юльке ответ не понравился.

- И что? Выкинь нафалос свой сраный определитель номера, и больше сюда не звони!

Пауза. Потом в трубке послышалось какое-то «бу-бу-бу, сукабля», и Юлька выключила телефон.

- Это Анька. - Ершова протянула мне трубку. – Анька-толстая. Баба она хорошая. Местами. Но в целом – дура што [ой]ец. Ты уж прости, я от тебя ей днём звонила. А у неё дома АОН стоит. В общем, не будет она тебе больше звонить. Иди спать.

Я, конечно, пошла. Только долго не могла уснуть. А когда уснула, мне снилась Мэри Поппинс, ссущая на ногу толстой Аньки, и наутро у меня разболелась жопа.

Вроде бы, где-то вот так я узнала о Анькином существовании. Потом я неоднократно с ней встречалась, каждый раз поражаясь тому, как многогранна и талантлива эта девушка.

Аня много пила. Аня много курила. Аня была латентной лесбиянкой и фетишисткой, а ещё Аня была крайне темпераментна и любила анальный секс. О чём всегда рассказывала всем, кто находился в радиусе ста метров от неё. Поэтому Аню знал весь район. Что связывает Аньку с моей подругой Юлей – я не знаю. И знать не хочу. Но Юлька всегда окружала себя выдающимися личностями.

И вот у Аньки послезавтра день рождения. Поэтому Юлька требует у меня резиновый фалос. Всё просто и понятно, как мечты алкоголика.

- Зачем нам фалос? – Интересуюсь от скуки. Всё равно его у меня нету. Так хоть поговорить есть о чём.

- Аньке подарим! – Обрадовалась Юлька. – Анька знаешь как рада будет!

- Догадываюсь. Но у меня нету хуя. А если б и был – я бы не отдала его Аньке.

- Дура ты. – Огорчилась Ершова. Я ж не раскулачивать тебя собиралась, я это… Думала, ты в них разбираешься, в хуях-то этих…

- Разбираюсь, и непльохо. Да, умри от зависти. Разбираюсь. Но не в резиновых. Рано мне ещё на суррогаты переходить.

- Вот ты [ой] какая, оказываецца… - Восхитилась Юлька. – Тогда пойдём в секс-шоп, поможешь мне выбрать Аньке подарок.

- Давай через час у метро? Там рядом есть магазин «Интим». Полюбому фалос там есть. И не один. Цени мою доброту.

- Всё, договорились. Через час у метро.

… Через три часа мы с Юлькой встретились у метро. Прям возле магазина «Интим», который призывно мигал красными сердечками, похожими на жопу, и обещал всем вошедшим щастье в личной жизни.

Юлька толкнула дверь, и мы вошли в яркое царство интимных протезов и прочих сексуальных забав.

Молодая девушка-продавец, завидев наше вторжение, ринулась к нам навстречу:

- Чем я могу помочь? Что-то конкретное интересует?

- Да. – Ответила Юля, и посмотрела продавцу в глаза. – Нас интересует, почему все мужики такие сволочи, какого фига у моей младшей сестры сиськи как у Лолы Феррари, а у меня – как у моего папы, и последнее: бывают ли в природе красные резиновые члены с блёстками, и чтоб размер был подходящий?

Девушка на секунду задумалась, и ответила:

- У нас есть надувные куклы, вакуумные помпы для груди, и большой выбор фаллоимитаторов и вибраторов. Есть и силиконовые, с блёстками.

- Размер Кинг Сайз? – Уточнила Юля.

- Размер любой! – Развела руки в стороны продавец, демонстрируя нам широкий выбор хуёв, и собственные волосатые подмышки. – Выбирайте.

Юлька толкнула меня в бок:

- Иди, выбирай. Спец по хуям…

Я фыркнула, но отважно подошла к витрине, и, сощурившись, стала придирчиво рассматривать красный фалос без яиц. Зато с блёстками.

- Желаете посмотреть поближе? – Вынырнула откуда-то сбоку продавщица. – Могу показать.

- А примерить можно? – Задала Юлия не праздный вопрос. – А то, понимаете ли, я допускаю мысль, что я ещё не знаю всего потенциала своих возможностей. Приличные мущщины мне как-то не попадались, а вот я подозреваю, что будь у них член как вот этот, с блёстками, я была бы гораздо более щастлива. В общем, можно его примерить?

- Нельзя. – Вздохнула продавщица, и мы с Юлей каким-то шестым чувстом поняли, что она и сама не прочь была бы примерить этот фалос. Но должностная инструкция, и видеонаблюдение в зале не позволяли ей осуществить примерку. – Нельзя, девочки.

- В рот его сунь! – Приказала мне Юлька. – говорят, у человека песда такого же размера, как рот.

- Пиздишь? – Испугалась я. – Не может быть, чтобы у меня песда была размером с Мариинскую впадину! У меня в рот дохуя чего влезает! Кстати, обратно вылезает реже.

- В рот нельзя! – Снова огорчилась и повысила голос продавщица. – Никуда нельзя! Можно подержать только. Ощупать материал, оценить качество и натуральность, согреть его в ладонях…

Мы с Юлей покосились на девушку. Нет, она ошиблась с выбором профессии. С такой ранимой душой она тут долго не проработает.

- Щупай! – Строго приказала мне Ершова. – Щупай так, чтоб этот фалос кончил тебе в глаз! Оцени качество немедленно!

Я подкинула фалос в руке, потом согнула его, потом втихаря плюнула на него и слегка подрочила.

- Берём. – Вынесла я вердикт. – Аньке понравится.

- Так вы не себе берёте? – Почему-то обрадовалась продавщица. – А себе ничего прикупить не желаете?

- Вы, девушка, - прищурилась Юля, - прям-таки на неоправданные траты нас толкаете. Нехорошо это, над несчастными глумиться. Показывайте свою помпу для сисек!

- А ещё у нас бабочка есть! – В ажиотаже крикнула девушка с небритыми подмышками, снимая с крючка коробку с хуем. – Бабочка для клитора.

Мы с Ершовой сделали стойку:

- Это чо такое? Покажь свою бабочку!

- Ща покажу! – Девушка кинула коробку с Анькиным подарком на стол, и полезла обратно в стеклянный шкаф: - А вот она, бабочка. Принцип действия прост: надеваете её под трусы, нажимаете вот тут – и всё!

- И чо – всё?

- И кончаете!

- Не, не поняла… - Юлька трясущимися руками взяла в руки бабочку: - Она типа лижет что ли?

- У бабочек языков нету… - Невпопад вспомнила я уроки биологии в пятом классе.

- Нет, она вибрирует… - Зажмурилась продавщица. – Вибрирует, и… И…

- Ты сама-то пробовала? – Юлька внимательно и строго посмотрела на девушку. – Вижу, что пробовала. И как? Кончаешь? Чо, прям просто вот идёшь, и кончаешь?!

- Да. У меня есть бабочка. – Продавщица прониклась чувством женской солидарности, и понизила голос: - Только я сначала того мальчика представляю, который в сериале «Солдаты» Медведева играл. И всё.

- И всё… - Как эхо повторила Юлька, и облизала губы.

- Берёте? – Не растерялась продавщица хуёв и бабочек.

- Да! – Крикнули мы с Юлькой, а я посмотрела на часы: - Юль, я прям щас домой уже пойду. У меня там посуды грязной дохуя, и собака щас обоссытся. Я тебе больше не нужна как консультант?

- Иди, дрочи. – Не отрывая взгляда от яркой упаковки с бабочкой, ответила Ершова. – У меня самой дел што песдец. До вечера не разгребу. Кстати, девушка, помпу тоже пробейте. Сиськи, знаете ли, это всегда хорошо. А они у меня не посинеют?

- Не знаю. – Ответила девушка, запихивая в чёрный пакет наши с Юлькой покупки, и покачивая сиськами пятого размера. – Не знаю, не пробовала. Спасибо за покупку, приходите к нам ещё.

- Обязательно! – Заверили мы продавщицу, и вышли на улицу.

- Домой? – Посмотрела на меня Юлька.

- Не, сначала за батарейками.

- О, точно. Я бы не вспомнила, кстати. И это… Кто такой Медведев? Президент который штоли?

- А я ебу? Пошли в магазин, диск с «Солдатами» прикупим, для полного комплекта.

- И порнуху, на всякий случай. С лесбиянками.

- А [ой] с лесбиянками?

- А если гуано – Аньке подарим, вместе с хуем. Для полного комплекта, гы.

- Вот скажи, Ершова, ведь хорошо быть всё-таки бабой, да? И фалос тебе резиновый, и бабочку на клитор…

- И Медведев с лесбиянками.

- И помпа для сисек.

- И сиськи для помпы.

- И песда как Мариинская впадина…

- Да что говорить-то? Повезло нам, Лида, [ой]ец как повезло…

…Две женские фигуры, виляя жопами, скрылись за дверями магазина с DVD дисками…