а в СССР по-вашему и секса не было да? советские школьники не меньше американских убивали, воровали и беременели, просто об этом в СССР не писали в газетах, не показывали по ТВ и интернета не было.. но если вы об этом не знали, не значит, что этого не было.. а когда стали об этом сообщать в новостях, вот и сложилось мнение, что это всё загнивающий запад так повлиял... проблемам воспитания подрастающего поколения столько же лет, сколько и самому человечеству.. почитайте статью, может не совсем о том, но довольно интересно написано Педофобы и фобофилы Линор Горалик, автор «Русский репортер» Страшные судьбы героев детских книг вызывают ужас не столько у детей, сколько у взрослых. Однако те же взрослые признают, что в детстве обожали леденящие душу истории от Андерсена до Чуковского. Отрубленные ноги в красных башмаках, Лялечка, которая лезет на дерево, пока «гадкое чучело-чудище / Скалит клыкастую пасть», — хорошо это или плохо? Гарри Поттера мучительно убивают. Лира Белаква спускается в царство мертвых и переживает весь ад расставания с собственной душой. Коралина подозревает, что мама хочет ее съесть. Эстер и Пютте целый день оплакивают и хоронят маленьких зверюшек. Дети семейства Бодлер становятся сиротами и погорельцами, которых дядя Олаф планирует убить ради наследства. «Дети разные, у кого-то может и истерика случиться», — пишут у себя на форуме участники интернет-сообщества, созданного для обсуждения детской литературы, о книге Ульфа Нильсона «Самые добрые в мире» (той, где дети хоронят всех подряд). Другие расхожие опасения по поводу чересчур страшных детских книг — что они «искалечат детскую психику» (загадочный все-таки персонаж эта столь часто упоминаемая детская психика!), «вызовут у детей цинизм», «научат ребенка презрительному отношению к чужим страданиям», «вырастят шизофреников». Между тем случаев детской истерики при чтении «Самых добрых в мире» пока не наблюдалось. А вот реакция взрослых на страшное и мрачное в детских книгах зачастую оказывается неадекватной — от предложений запретить крамольное произведение до призывов привлечь автора к уголовной ответственности. Почему же взрослые так боятся, что другие взрослые напугают их детей? Край непуганых идиотов Изначально страшная сказка была укоренена в практиках, обрядах, верованиях, трудах и ожиданиях общества. Сказки служили средством передачи жизненно важной информации об окружающем мире. Они не были прерогативой детства, хотя и играли огромную роль в воспитании ребенка: сказки рассказывались в кругу, объединявшем разные поколения, поскольку именно в них содержались важнейшие предостережения, советы, моральные принципы, правила поведения и быта. Не говорить с чужими; не доверять сладкоголосым; не обманывать своих; не надеяться, что преступление окажется без наказания, — эти правила надлежало знать и детям, и взрослым. Страх в этих сказках был всего лишь инструментом, закрепляющим материал в сознании слушателей: без него история не производила бы должного впечатления. Вообще на протяжении веков пугание детей (не в последнюю очередь при помощи страшных сказок и историй) считалось не просто допустимой, но и совершенно обязательной частью воспитания. Большинство специалистов по истории детства (например, отец-основатель психоистории Ллойд Демоз) полагают, что страх был для взрослых важнейшим инструментом контроля над детьми: мол, скажешь ребенку, что под кроватью обитает злобный призрак — и ребенок не будет шастать в темноте по комнате, а будет спать, как велели. Но помимо решения насущных проблем шастанья, капризничанья, несвоевременного плача и других неудобств, страшные сказки и истории использовались для достижения куда более высоких педагогических целей. Чуть не до самого XIX века христианский мир рассматривал ребенка как сосуд первородного греха, как существо, родившееся ужасным и требующее постоянного исправления, если мы хотим добиться спасения его души. В те времена воспитывать означало не в последнюю очередь выбивать из ребенка греховные помыслы путем физического и морального воздействия — ради его же, ребенка, блага. И те, кто позволил бы себе возмутиться чрезмерной «кошмарностью» детской литературы той эпохи, были бы в лучшем случае не поняты, а в худшем — осуждены за аморальность. Детская литература зачастую была устроена так, что предсмертные муки Гарри Поттера показались бы приятным массажем. «Маленький ребенок в раскаленной печи. Слушай, как он молит выпустить его оттуда. Он топает маленькими ножками об пол…» — сообщал ребенку предназначенный для него трактат времен Реформации. Другое известное детское произведение описывало историю мальчика, которого мать предупреждала об опасности ковыряния в носу. Мальчик не слушался, и матери пришлось вызвать к нему «человека с ножницами», который отрезал мальчику пальцы. И пока мальчик рыдал и орал, мать приговаривала: «Что ж поделаешь — зато теперь ты будешь вести себя прилично». Так что, когда ваш ребенок поделится с вами шедевром: «Мне мама в детстве выколола глазки, / Чтоб я в шкафу варенье не нашел…» — припомните эту мамашу с ножницами: она вскормила героя этой страшилки собственной исторической грудью. В реальной жизни воспитание тоже проходило под знаком ужаса. Мемуары и романы конца XVIII века (например, воспоминания немецкого писателя Жан-Поля Рихтера или книги Мэри Марты Шервуд) полны рассказов о том, как взрослые, желая закалить душу ребенка и сделать его благонравным, водили малютку смотреть публичные казни и операции в анатомическом театре, набрасывались на него в лесу, изображая разбойников, и рассказывали назидательные истории под гниющими на виселицах трупами. Все для блага ребенка. Когда дети стали людьми В середине XVIII века стали слышны голоса в защиту детской психики, а к началу XIX века в массовом сознании наступили серьезные перемены. Идея запугивания ребенка в воспитательных целях стала вызывать возмущение просвещенных взрослых. Появились врачи, утверждавшие, что такие методы грозят ребенку помешательством, коликами, кондрашкой и слабоумием. Наступила эра неогуманизма: Гете и Шиллер стали рисовать в своих произведениях «невинное дитя», Вильгельм фон Гумбольдт ратовал за развитие в ребенке индивидуальности, невозможное без сострадания. В гуманистической теории детство имело ценность не только как этап подготовки к зрелости, но и как отдельный полноценный период жизни. Все это породило «презумпцию невинности»: ребенка не только стали считать невинным созданием, которое рождается почти ангелом и только портится по ходу общения с нашим презренным миром, но и решили защищать эту невинность до последней капли крови. Каковую — каплю — ребенку ни в коем случае не следует видеть, поскольку это лишит его психологической невинности, испугает, травмирует — словом, сделает много хуже, чем он есть. Став в общественном сознании личностью, ребенок получил право и на самостоятельную литературу — детскую. Она вышла за рамки сказки и религиозно-нравственного трактата и стала осваивать разные жанры: мемуары и биографии (в исполнении Льва Толстого и Гарина-Михайловского), учебники, поэмы (Пушкина, Льюиса Кэрролла, Петра Ершова), приключенческие романы (которые, кстати, не всегда предназначались детям, но проглатывались ими с удовольствием — как произведения Фенимора Купера). Этот стремительно растущий рынок детской литературы сотрясали скандалы — расовые и классовые, сексуальные и политические. Правила игры на этом поле меняются по сей день. Ежегодно по всему миру в разные инстанции подаются тысячи петиций от родителей, преподавателей и просто доброхотов с требованием запретить ту или иную детскую книгу из-за ее сексуальной непристойности, классовой нетерпимости, шовинизма и других ужасов нашего времени. Широкая общественность не проявляла такого возмущенного внимания к теме страшного в детской литературе со времен становления неогуманизма. Может быть, потому, что хоть какие-то критерии «сексуальности» или «расовой нетерпимости» установить все же удалось. А вот как определить формальные границы «страшного», учитывая исторические корни детской литературы, непонятно до сих пор. За и против Дети любят страшные истории. Иначе не было бы Черной Простыни и Красной Руки, стишков про гулявшего по стройке маленького мальчика и горячего шепота в школьных туалетах о «маньяках». «Если мне страшно, то все равно интересно, — говорит 10−летний Тема. — А книгу про привидения я один раз вообще читал с десяти вечера до семи утра». Считается, что любовь детей к страшному объясняется рядом причин, связанных с преодолением трудностей в реальной жизни. Это и шанс «пережить» то, чего ребенок боится, и остаться невредимым; и желание убедиться, что страшные ситуации обязательно закончатся хорошо; и потребность пощупать, понюхать, рассмотреть в подробностях то, что находится под запретом (раны, трупы, пауков, червяков, какашки, перепончатые крылья, призраков и назгулов), потому что потроганный паук и вполовину не так ужасен, как паук воображаемый. Но «страшное» — вещь индивидуальная. Для кого-то не было ничего кошмарнее сцены пыток в «Молодой гвардии» Фадеева (вот уж кто умел воспитывать страхом, так это советская литература!), а кто-то не выдерживал угроз Мойдодыра и забивался под кровать. Многие родители полагают, что определяющим фактором здесь должна быть реакция самого ребенка. «Если ему страшно настолько, что он прячется под подушку, но при этом вопит: “Мама, читай!” — можно читать дальше», — говорит Марина, мама троих сыновей. И все же попытки выработать формальную «шкалу ужасного» и отметить на ней уровень допустимо страшного в детской литературе продолжаются. Под влиянием крупных книжных событий последних лет: выхода «33 несчастий» Лемони Сникетта, «Книги о смерти» шведки Перниллы Стальфельт или мрачных «Сказок про мам» Сергея Седова — родители, преподаватели и прочие озабоченные взрослые разделились — на сторонников и противников ужасного в детских книжках. Первые считают, что детская книга имеет право быть жесткой, а иногда и жестокой. Жизнь ребенка сама по себе травматична, так что незачем скрывать от него истину. Лучше дать ему понять, что он не одинок в своих тревогах и что из них есть выход. Вторые опираются на похожие доводы, но делают из них совсем другие выводы: да, жизнь ребенка травматична, поэтому страхов и тревог у него и без нас хватает, а вот с опытом счастья как-то не задалось, так что уж лучше пусть книга дает ему этот самый опыт счастья, помогает отвлечься от тягот бытия и пережить чистую радость, которой так не хватает в нашей действительности. — Но тогда книга не подготовит их к трудностям реальной жизни! — возмущаются сторонники. — А ваши ужасы сделают их депрессивными невротиками, которые боятся радоваться! — отвечают противники. — А ваши сопли с сахаром не дают ребенку пережить катарсис! — твердят сторонники. — А ваши дохлые червяки не позволяют ему увидеть прекрасное в любой ситуации! — гневно возражают противники. — Вы делаете ребенка инвалидом! Вы считаете его беспомощной тряпкой, не способной бороться с собственными страхами! — с отвращением заявляют сторонники. — Нет, это вы делаете ребенка инвалидом! Вы доводите его до истерики своими душесосущими демонами и черными-черными комнатами! — с не меньшим отвращением заявляют противники. При этом все участники дебатов согласны, что в хорошей детской книге должна быть и толика страшного, и толика светлого, но при попытке хоть на миллиметр сдвинуть тонкую красную линию между этими полюсами в ту или иную сторону яростные споры начинаются заново. Причем иногда дискуссии такого рода переходят в область открытой силовой борьбы. Войны юридические и информационные Репутация противников ужасного подмочена методами, к которым они прибегают, чтобы оградить детские умы от неподобающей информации. В ход идут обращения к властям с требованием запретить продажу вредной книги, создание общественных организаций по борьбе с «неправильной» литературой и разгромные рецензии в религиозной прессе. Сторонники ужасного могут иногда проигрывать юридическую войну: например, в ряде американских школ запретили книгу Гэри Полсена «Топор» — о тринадцатилетнем мальчике, героически спасшемся после аварии самолета, — за то, что она «слишком страшная». Но они, безусловно, выигрывают войну информационную. Их противники, чьими стараниями детские книги оказываются в черных списках, попадают под ураганный огонь насмешек в либеральной прессе: тут и стенания о свободе слова, и обвинения в «средневековом мышлении», и требования «остановить цензуру», и напоминания, что еще недавно среди запрещенных детских книг числились «Приключения Геккельбери Финна» и «Над пропастью во ржи». Отечественным противникам ужасного приходится и того труднее: их тут же обзывают «совками», а их официозное косноязычие становится предметом постоянных издевок. Например, когда Общественный совет по социальной рекламе Северо-Западного федерального округа попросил руководителя Роспечати пресечь распространение книги «Самые добрые в мире», в прошении фигурировала не требующая комментариев фраза: «Эта книга для детей является неэтичной, так как в ней содержится информация, пропагандирующая идеи смерти, что содействует развитию в сознании ребенка суицидальных наклонностей и противоречит культурным и нравственным ценностям Российской Федерации». Впрочем, и сторонники ужасного не прочь провести масштабную общественную акцию с целью оправдания своих любимых «трудных» книг. Во время эпопеи с запрещением «Гарри Поттера» в ряде американских учебных заведений возникла организация «Магглы за Гарри Поттера!», с годами переименованная в kidSPEAK! и защищающая теперь «детскую» свободу слова как таковую. С одной стороны, невозможно представить себе, чтобы сторонники ужасов создавали комиссии вроде CCA (Comics Code Authority), следящей за умеренной «кошмарностью» комиксов. С другой стороны, именно они, обращаясь к читателям, чаще всего манипулируют детской и подростковой готовностью без разбора сопротивляться любым ценностям, которые навязывают им родители. Правда, в России учреждений, готовых запретить ужасы в детских книжках, полным-полно, а вот представить себе какую-нибудь организацию, которая взялась бы защищать право детей на свободу слова, непросто. — В Америке есть масса общественных организаций, которые могут подавать в суд по любым вопросам. У нас же общественная организация выступать истцом в таких делах не может, — говорит юрист Антон Жаров, специалист по вопросам опеки над несовершеннолетними. — Если, например, Министерство образования издаст циркуляр об изъятии из школьных библиотек какой-нибудь книги, за детей в судебном порядке могут заступиться только их родители. Читатель и писатель Читатель (вернее, читательский родитель) за страшные детские книжки все-таки голосует рублем. В рейтингах детской литературы одной только торговой сети «Книгомир» (400 магазинов в регионах России), помимо других книг Джоан Роулинг, лидируют «Гарри Поттер и Дары Смерти», полные убийственной нечисти романы «Спайдервик: Хроники» и «Хроники Нарнии» Клава Стейплза Льюиса, с их леденящими душу картинами вечной зимы. А вот что себе думает писатель, создающий для маленьких читателей образы Кровавого Зомби и Сами-Знаете-Кого? Автора страшных детских книжек то называют душевнобольным, то величают великим исследователем детских душ; то клеймят «безответственным манипулятором», то назначают «человеком, открывающим ребенку дверь в таинства неизведанного». А между тем сами писатели относятся к своему труду очень по-разному. Например, автор «Коралины» Нил Гейман утверждает, что не особо хотел кого-нибудь пугать: «…эту историю, как я узнал от читателей, дети воспринимают как классные приключения, а вот взрослым от нее по ночам снятся кошмары». Но бывает, писатели все-таки признаются в своем желании напугать детей. Например, Джон Беллэйрс, мастер американского детского ужастика, говорил, что пишет триллеры для детей, потому что у него самого «воображение десятилетнего ребенка»: «Я люблю дома с привидениями, призраков, ведьм, мумий, заклинания, тайные ритуалы, исполняемые при ущербной луне, гробы, кости, кладбища и заколдованные предметы». Вроде бы, ну что тут такого — просто честное признание, но за него и автору, и его издателю грозят кары небесные и земные: от всеобщего поношения до штрафов и уголовного преследования. И все же издатели идут на этот риск, потому что ужасы в наше время — дело благородное и прибыльное. — У нас есть цель: беседовать с детьми о том, о чем с ними никто не беседует, о том, что существует, но не называется, — заявляет Сергей Тишков, директор по маркетингу издательства «Открытый мир», выпустившего «Книгу смерти» Перниллы Стальфельт и «Как дедушка стал привидением» Ким Фупс Окесон и Эвы Эриксон. — А про тех, кто на нас набрасывается — если про них не думать, то их количество наверняка уменьшится. А если трястись и бояться, они почуют наш страх и поползут на него». Похожего мнения придерживаются и писатели — например, Сергей Кузнецов, автор «взрослого» романа про маньяка-убийцу «Шкурка бабочки», планирующий вскоре выпустить и детскую книгу: «Я хочу говорить с ребенком о том, о чем хочет говорить ребенок, и так, как хочет говорить ребенок. А мнение взрослых критиков, а по большому счету и родителей мне неинтересно». Детскую любовь ко всяческим кошмарам эксплуатируют при помощи самых разных подручных средств: скажем, на прилавках появляются старые добрые народные сказки, собранные под обложками с многообещающими названиями вроде «Самых страшных сказок» или просто «Страшных сказок». Впрочем, проверенные временем народные сказки тоже не гарантируют книге и издателю защиты от ревнителей детской невинности. Недавно в Пензе группа родителей обратилась к руководителям книжных сетей с требованием убрать из продажи несколько детских книг, в том числе русскую народную сказку «Иван — крестьянский сын и Чудо-юдо». Родителей смутила натуралистичность фразы: «Взял туловище, рассек на мелкие части и побросал в реку Смородину, а девять голов под Калинов мост сложил». Спасибо, что не обгрыз их предварительно. Мы и они Многовековая борьба взрослых вокруг детских книг-страшилок наводит на мысль, что наш собственный страх перед страшной детской литературой — это страх не столько за детей, сколько за нас самих, вынужденных иметь дело с последствиями такого чтения. Это мы не любим гробов и привидений, смертей и крови, серийных преступников и оборотней в погонах, потому что они и правда очень страшные. Какой там катарсис — мы среди них живем. И мы не хотим обсуждать их с ребенком, не хотим объяснять ему, что о них следует думать и кого из них следует бояться, а кто просто выдумка. Да и вообще, мало ли что. «Я братьев Гримм читать своим гаврикам не стал, — говорит Макс Крячко, отец восьмилетних близнецов. — Там же кровища кругом, кому-то что-то рубят, откуда-то кровь рекой, что-то засунули в попу и забыли… Я не рискнул. У меня сын экспериментатор, зачем вводить в искушение?» Но если мы действительно хотим научить ребенка любить книги, то нам придется прислушиваться не только к своему мнению о пользе или вреде того или иного текста для его загадочной психики, но и к его собственным вкусам и пожеланиям. Которые могут совершенно не совпадать с нашими. Например, придется признать, что если ребенку интересно разглядывать в книжке изображения червяков в разрезе, то и мы должны вместе с ним их разглядывать. И если он захочет узнать, почему над могилкой ставят крестик, нам придется рассказать ему об этом. А если он переоценит свои силы и прочтет что-нибудь более страшное, чем ему хотелось бы, именно нам придется утешать его, объяснять, разговаривать и, главное, не давать ему почувствовать, что и нам иногда бывает страшно. Ребенок рассчитывает на это, когда берется читать страшную книжку: он надеется побояться-побояться да и вынырнуть из сказки обратно, в защищенный и любящий внешний мир. То есть к нам, которых страшные сказки и терпеливые родители когда-то давным-давно научили худо-бедно справляться с некоторыми страхами. Пусть и не самыми страшными.
